Мы в жизнь пришли с прекрасным упованьем…
H. Огарев
В 1931 году был объявлен дикторский конкурс. Среди других перед приёмной комиссией предстал паренёк, только что окончивший девятилетку. Он задал комиссии почти перазрешимую загадку — быть или не быть ему диктором? По исключительным голосовым данным — быть, быть во что бы то ни стало! А по молодости лет, по образованию и по ужасному оканью — не быть.
Звали его Юрий Борисович Левитан.
— Сколько тебе лет? — спросил Абдулов.
— Восемнадцать, — слегка замявшись, отвечал паренёк.
— Да-а, — протянул Абдулов, — голос, конечно, звучит. Ничего не скажешь. Ну, а что будем делать с говорком? Слышали, как выворачивает «о». «Восемнадцать», — передразнил он.
Паренёк пристально смотрел сквозь очки. Глаза у него были серые, опушенные густыми загнутыми ресницами. Услыхав, что сказал Абдулов, он вплотную подошёл к столу, за которым сидели члены комиссии, и заговорил настойчиво, взволнованно и вместе с тем радостно:
— За «о» не беспокойтесь! Исправлю. Даю слово: обязательно исправлю. И очень скоро. Только поверьте!
Ему поверили, но предложили для начала, пока будет учиться на диктора, работать дежурным по студии, проверять поступление материалов, явку исполнителей, словом, помогать диспетчерам. Ну, что же — дежурным, так дежурным! Лишь бы быть в студии, дышать воздухом радиопередач. Ещё будучи учеником одной из школ города Владимира, Юра увлекался радиолюбительством. Собрав себе маленький радиоприёмник, он слушал Москву и пытался подражать московским дикторам. Выступая с копцертами школьной самодеятельности на владимирских предприятиях и в красноармейских частях, Левитан читал стихи, «как Лебедев», юмористические рассказы, «как Абдулов», и был очень доволен. Публика хорошо принимала его. Когда Левитан услышал по радио, что объявляется конкурс на должность диктора, он не долго думая поехал в Москву. И пот мечта почти сбывается: он почти диктор, он на радио.
Первое время Левитану негде было жить — он ночевал в отделе выпуска, проводя всё свободное от работы время в радиостуднях, внимательно следил, как ведут передачи дикторы, чьи голоса он «ловил» на свой доморощенный радиоприёмник. Юра ходил за нами по пятам, прося: «Дайте почитать объявления», «Позвольте, я за вас проведу концерт». Ему редко отказывали.
Неоднократно мы с Левитаном читали радиогазету. Мне нравилось, как он читает: несмотря на отсутствие опыта, у него пробивались очень верные интонации, изумительное умение в ворохе слов найти главное и, «ударив» по нему, раскрыть смысл всей информации.
А однажды было так: молодёжная редакция приготовила небольшую инсценировку. И вдруг (случались тогда такие «вдруг»!) за несколько минут до начала передачи выясняется, что все исполнители, занятые в этой инсценировке, не явились (по ошибке их направили в радиостудию на Солянке, откуда тоже шло вещание). Ещё не зная, что предпринять, я вышла в коридор и буквально наткнулась на Левитана, бегущего в студию.
— Юра, зачем вы здесь?
— Бегу читать инсценировку, — отвечал он приостановившись.
— Как читать? О какой инсценировке идет речь?
— Да вот о той, которая у вас в руках. Исполнителей-то нет!
Другого выхода не было, и мы вдвоём с Левитаном провели инсценировку, рассчитанную на пять человек.
B 1934 году, когда проходил XVII съезд партии, меня вызвал себе председатель Радиокомитета П. М. Керженцев и сказал:
— Чтение текста доклада И. В. Сталина мы хотим поручить Левитану. Послушайте его, проконсультируйте, чтобы логика, орфоэпия — всё было на месте. Под вашу ответственность.
В течение нескольких часов мы с Юрой читали доклад, то есть он читал, а я слушала и изредка останавливала его и просила повторить отдельные места, поправляла ударения в словах. Прослушав текст доклада от начала до конца, я сказала Платону Михайловичу, что диктор подготовил материал и бесспорно может читать его по радио.
Через полчаса Юрий Левитан включил микрофон.
Сидя у репродуктора, я следила по тексту за чтением Левитана. Читал он спокойно, ровно, уверенно.
Так появился в эфире почерк диктора-трибуна, почерк Левитана. До этого он вёл концерты, подчитывал небольшие информации в «Последних известиях», передавал объявления и т. д. Слушая эти передачи, П. М. Керженцев почувствовал, что у неоперившегося стажёра выдающийся талант. С этого момента началось быстрое становление Левитана как лучшего диктора. Всё чаще ему стали доверять ответственные материалы, Левитан читал их ясно и убедительно. Его интерпретация всегда строго подчинена смыслу, содержанию передаваемого материала.
Партийные и правительственные документы, в которых заложены большие гражданские чувства, думы и чаяния народа, Левитан передаёт с патриотическим подъёмом, с высоким гражданским пафосом. Когда он приступает к чтению таких документов, то «самый тембр его голоса, артикуляция, манера произносить фразу, интонация, окраска каждого слова уже предвещают значительность экстренного сообщения». Каждое слово, каждая сказанная им фраза врезаются в сознание слушателей, будят в них ответные чувства и переживания.
«Пример Ю. Б. Левитана должен быть очень поучителен для его товарищей, работающих вместе с ним на радио, — говорил Владимир Яхонтов. — У Левитана нужно учиться политической страстности и убеждённости, потому что всё, что произносится им, звучит как его собственное и непоколебимое убеждение. Отсюда, помимо артистической одарённости, — и та абсолютная правда чувств, которая всегда звучит в его замечательных интонациях».
Но не следует думать, что всё это сделалось вдруг и само собой. Успехам предшествовали годы учения: кропотливые занятия по технике речи с Е. А. Юзвицкой, долгие беседы с М. М. Лебедевым о дикторском мастерстве, посещение лекций в Театральной школе имени Б. В. Щукина, где Левитан, уже будучи диктором, ознакомился с историей искусства и театра. Глубокий след оставили встречи с В. И. Качаловым, который не раз слушал, как читает молодой диктор, поправлял его, делал замечания.
Когда Левитан получил орден Трудового Красного Знамени, В. И. Качалов позвопил и сказал: «Это большая честь, большая награда, вы заслужили её. Но помните, что теперь вам надо работать ещё больше. И главное, пусть награда не лишает вас скромности. Надо всегда быть скромным и всегда много работать, стремиться выше».
Более сорока лет звучит по радио голос Левитана. Его знают люди разных поколений.
Я вспоминаю, как появился на радио Владимир Борисович Герцик. Однажды (это было тоже в начале тридцатых годов) минуты за три до начала передачи в студии на Никольской появился молодой человек — высокий, худой, бледнолицый. Он осторожно уселся на указанное ему место за микрофонным столом и, оглядевшись вокруг, стал просматривать текст, который только что дал ему старший диктор.
Я вопросительно взглянула на Гладкого: кто это? «Новый диктор», написал он мне на клочке бумаги.
До начала передачи я не успела сказать с новичком ни одного слова и впервые услышала его голос, когда он начал читать. Голос был красивый — мягкий, певучий. Но не красота его поразила меня — почти у всех дикторов красивые голоса. Меня насторожила, заставила внимательно прослушать весь матернал от начала до конца своеобразная манера чтения, которая была у нового диктора. В те времена по радио чаще всего читали напористо, активно, песколько даже приподнято, с посылом на многомиллионную аудиторию. А этот новый диктор словно забыл о миллионах и читал кому-то одному. Казалось, что ему давно известно то, о чем неоднократно говорили нам Абдулов, Канцель, Лебедев, — про общение со слушателями, про доверительный, разговорный характер подачи материала.
Эта разговорная, раздумчивая манера чтения стала дикторским почерком Владимира Борисовича Герцика. С годами он развивал её, совершенствовал, довел до виртуозности.
— Пожалуйста, открой свою тайну, — как-то попросила я его, — каким образом ты чуть ли не с первой своей передачи нашёл ключ к сердцам слушателей? Герцик, как всегда, ответил не сразу.
— Может быть, покажется странным, но научился я этому случайно. Иду летом по улице, из открытых окон звучит радио. Я вижу, как сидит за столом семья и слушает передачу. Комната маленькая, а радио кричит, как на площади. Я подумал тогда: надо читать не для площади, а для дома, камерно.
«Его чтение хочется сравнить с кругами, расходящимися по воде от камня, брошенного меткой рукой. Широко растекаясь, эти круги вливаются в сердце», говорит о Герцике один из его учеников — диктор Г. С. Шумаков. Герцик всегда убеждает своего слушателя в правильности тех идей, мыслей, чувств, которые заложены в материале. Слушая его, никогда не остаёшься равнодушным и передаче.
Популярность Герцика у слушателей огромна. Я помню один забавный эпизод, происшедший в 1939 году, когда наши войска освобождали Прибалтийские республики.
Мы с Герциком готовили передачу ночного выпуска «Последних известий». В дикторскую вошёл дежурный редактор и, передавая мне восковку ТАСС, сказал тихо: «Не показывайте Герцику до передачи и прочтите по радио».
Я глянула в материал и поняла, в чём дело: Володю ждал сюрприз.
Передача шла на большом подъёме, Герцик читал увлечённо, как всегда. Когда очередь дошла до моей заметки, я прочла примерно следующее: «В одном из освобождённых городов живет рабочий по фамилии Герцик. Он шлёт привет своему однофамильцу — московскому диктору Герцику, чьи передачи слушает всегда с большой радостью и волнением…»
Пожалуй, делать такой «сюрприз» во время передачи было рискованно: Володя онемел от удивления, и пауза между информациями была несколько длиннее, чем полагалось.
— Я просто ушам не поверил, — говорил он мне после передачи, — думал, ты оговорилась… А всё-таки приятно. Очень приятно.
Творческая биография Владимира Борисовича Герцика не совсем обычна.
Во Всесоюзный радиокомитет он пришёл с дипломом инженера, после окончания высшего учебного заведения. Было это в 1933 году. Примерно в то же время он окончил театр-студию под руководством Р. Н. Симонова и поступил в Центральный детский театр. Это был нелёгкий, но увлекательный период жиани Герцика. Завод, радио, театр. Утром рабочие получают распоряжения от своего молодого инженера, а вечером слушают, как этот самый инженер читает по радио «Последние известия» или стихи.
В театре у Герцика были маленькие роли, над которыми, однако, приходилось много работать. Радио с каждым днем захватывало всё сильней, отнимало всё больше времени. Долго так продолжаться не могло. Надо было делать выбор — и Владимир Герцик выбрал радио.
Творческий диапазон Герцика очень широк: он выступает у микрофона не только как диктор, но и как чтец.
В 1936 году Герцик стал лауреатом конкурса чтецов, посвящённого юбилею ВЛКСМ.
Диктором-художником называл Герцика В. И. Качалов, слышавший, как Владимир Борисович читает новеллы Мериме.
Слушатели шестидесятых годов знают, как тонко «рисует» Герцик радиопортреты Бетховена, Роллана, Пушкина. С огромной обличительной силой звучит в наши дни его передача «Приговор» — о Моцарте и Сальери.
Уже много лет вместе с ним ведёт передачи Ольга Сергеевна Высоцкая.
— В юности у меня было два увлечения — театр и спорт, — рассказывала она корреспонденту газеты. Два трудных, я бы сказала, деспотичных увлечения, которые не терпят друг друга.
Первое требовало от меня постоянных усидчивых занятий в студии «Синяя птица», а второе звало в это время на стадион Юных пионеров. Не знаю, как долго бы это продолжалось, если бы судьба не привела меня на радио. Было это в 1929 году. Передачи утренней гимнастики, которые я вела в эфир, положили конец этому соперничеству. Спорт дал мне определённые навыки по физической подготовке, театр способность к импровизации. И то и другое было как нельзя кстати…
— Значит, диктором вы стали не сразу?
— Конечно, нет. Для этого потребовались годы подготовки. Сначала я «подчитывала» за опоздавших или заболевших дикторов, а потом и самостоятельно вышлав эфир. Прекрасное это было время! Расцвет МХАТ».
К сведениям, сообщённым Ольгой Сергеевной в интервью, надо добавить ещё и то, что в трансляции со сцены МХАТ спектакля «Анна Каренина» молодой диктор Высоцкая читала конферанс ведущего. «Ей надо было донести до радиослушателей всю сложность построения пьесы, помочь им представить себе происходящее на сцене, Какая же радость охватила Ольгу Сергеевну, когда на следующий день ей передали благодарность постановщика пьесы Владимира Ивановича Немировича-Данченко».
«Какой бы материал ни читала Высоцкая, прежде всего она помнит о слушателе, которому он предназначен, — говорил радиокорреспондент Докучаев в передаче, посвящённой дикторам. — Если это беседа, рассчитанная на большую аудиторию, то она вспоминает свои встречи со слушателями, красные уголки, где в годы юности приходилось проводить беседы о гимнастике».
В каждой передаче Ольга Сергеевна Высоцкая ищет её специфику, стремится до конца раскрыть основную мысль. Наиболее характерная черта — абсолютное спокойствие и уверенность, с которыми она ведёт передачи.
Общей любимицей, душой дикторской группы была Елизавета Яковлевна Отьясова.
Стоило ей появиться в отделе выпуска, как сразу наступало какое-то хорошее оживление, вспыхивали горячие споры о передачах, о том, кто и как читал пояснения к опере, «Последние известия», беседу, вёл концерт и т. д.
— Слышала-слышала, как ты вела концерт: по-моему, не было у тебя отношения к музыке…
Или:
— Очень хорошо прозвучали вчера вечером «Последние известия» у вас: с подтекстом, с верным посылом, — торопилась Елизавета Яковлевна поделиться своими впечатлениями.
Иногда её суждения бывали резки, но всегда искренни. С Лизой не спорили, не возражали ей, потому что верили в её абсолютный слух и присущее ей чувство правды.
Елизавета Яковлевна была приглашена на радио вести музыкальные передачи. Впервые мы встретились с нею на выездной передаче, Кажется, это было в Павлово-Посаде, где в рабочем клубе мы читали радиогазету, a Отъясова выступала в концерте. Её чтение понравилось рабочим, она имела большой успех, и ей предложили поработать диктором.
«Леденцов не кушал бы
И не пил бы квасу я,
Все сидел да слушал бы
Дикторшу Отъясову».
Этот шуточный мадригал посвятил Отъясовой поэт Сергей Васильев.
Среди слушателей у Отъясовой было много поклонников, любивших её за проникновенность, искренность и тепло, которыми были насыщены её передачи. Когда звучал голос Отъясовой, казалось, что она читает одному тебе, к тебе обращены доброта и доверительность её тона.
Не случайно писатель Фёдор Гладков в одном из своих очерков о Москве первых военных месяцев, о людях, стоявших на трудовой вахте, о их собранности, мужестве и верности долгу, писал и о том, что диктор Отъясова читает письма на фронт. Те, кто слышал, как читала Отъясова, поймёт, почему писатель упомянул именно её: это был голос родной столицы — ободрявший, утешавший голос, согревавший сердца, напоминавший о близких и далёких, дорогих сердцу людях, о мирных днях, которые непременно вернутся.
Я хорошо помню, как готовилась Отъясова к передаче, помню её карандашик и словари, которые она раскладывала перед собой на столе. Священнодействовала, приступая к работе над текстом, достав очки, говорила: «Всё! Больше никаких разговоров, товарищи. Готовиться!» С этого момента для неё не существовало ничего, кроме передачи.
В свободное от работы время Елизавета Яковлевна — неизменная посетительница концертов, выставок, музеев, кино. «Это необходимо диктору, — говорит она, это расширяет его кругозор».
Её небольшая, уютная комната в старинном доме на углу Арбатской площади хорошо знакома многим дикторам. Сюда собирались они почитать стихи, поспорить об очередной премьере, о поэзии. Здесь шли нескончаемые разговоры о дикторской профессии.
К Елизавете Яковлевне ходят и её ученики — молодёжь дикторской группы. Отъясова — один из популярных педагогов по дикторскому мастерству. Её учеников всегда можно узнать, слушая радио: почерк педагога передаётся его воспитанникам.
Сейчас Елизавета Яковлевна уже не работает диктором, но почти все творческие мероприятия в группе проводятся при её активном участин. Она рецензирует дикторские передачи, присутствует на смотрах и зачётах, проводимых в дикторских бригадах.
Одну из детских передач со мной вел Эммануил Михайлович Тобиаш.
Мы должны были читать отрывки из новой повести Л. Кассиля «Швамбрания». Материал принесли прямо к микрофону. Теперь каждый школьник знает о похождениях храбрых швамбранцев, о «богоискателе» Оське и о блуждающей школе. Не первое поколение хохочет, читая веселую книгу. Тогда «Швамбрании» никто не знал (и мы тоже) — повесть только готовилась к печати.
Читая первые главы по радио, мы боялись взглянуть. друг на друга, чтобы не расхохотаться в эфир.
Когда передача кончилась, Эммануил Михайлович рассказал мне, как смешливость подвела его на первой радиопередаче:
Дали мне в инсценировке эпизодическую роль сельского комсомольца. Я готовил её, «наживал образ», искал «сквозное действие», а сыграть её перед микрофоном не удалось. Дело в том, что в передаче участвовали Абдулов и Гладкий, которые изображали дотошного старика и простоватого парня. Вот они и разыграли перед микрофоном такую импровизацию, что я, вообще смешливый, тут совсем чуть не пропал: должен был выбежать в коридор, чтобы там просмеяться. А когда вернулся в студию, мой эпизод уже прошёл. За меня его сыграл тот же Гладкий. Естественно, я огорчился, но когда кончилась передача, меня утешили: «Ничего. Ещё сыграешь не одну роль. Считай, что твой дебют состоялся».
Тобиаш пришёл в дикторскую, уже имея за плечами немалый актёрский опыт (после окончания театральной студии, руководимой Р. Н. Симоновым, он играл в детском театре). Тем, кто видел прелестную «Сказку» М. Светлова, запомнился образ Вани. Маленькие зрители любили его доброго Иванушку из спектакля «Иванушка и Василиса Прекрасная».
Самый большой успех имел Тобиаш в роли Цыганка из инсценировки по «Детству» Горького. Этот спектакль неоднократно передавался по радио, и центральные газеты в своих рецензиях не раз отмечали талантливую игру молодого актёра.
В эфир Тобиаш вышел поначалу со своими театральными ролями, затем как ведущий в передачах «Театр у микрофона». В радиоинсценировке по «Трём мушкетёрам» он играл Арамиса — элегантного, сдержанного и замкнутого.
Когда Эммануил Михайлович стал участвовать в передачах «Последних известий», слушатели сразу заметили нового диктора: им понравилась его непринуждённая, активная манера чтения. Вскоре он сделался одним из популярных и любимых дикторов, Своё дикторское кредо он формулирует так: «Главное в нашей работе это — простота и правдивость интонаций, разговорность, точное донесение до слушателя каждого материала». Этому правилу диктор Тобиаш не изменяет никогда. У него широкий творческий диапазон: он успешно читает политические информации, участвует в художественных и музыкаліных передачах.
В начале Тобиаш успешно совмещал работу в дикторской группе с работой в театре. Но началась война. Эммануил Михайлович понял, как необходим сейчас у микрофона каждый опытный диктор — он ушёл из театра и остался на радио.
Время не погасило в нем юношеской увлечённости своей профессией. С годами обогатилось и окрепло его мастерство.
Тобиаша легко слушать: его «выпуклые» интонации при свободно, без напряжения звучащем голосе, логика и убеждённость речи — все это привлекает внимание слушателя.
В начале тридцатых годов появилась в дикторской группе Ольга Давыдовна Фриденсон.
Я увидела её в первый раз, когда зашла в отдел выпуска. Не обращая внимания на обычную сутолоку, царившую кругом, она сидела у окна и читала в подлиннике «Красную лилию» Анатоля Франса. Мало кто мог читать в такой обстановке, а Фриденсон, отключившись от всего, читала. «Собранность и сосредоточенность — основные качества диктора», — вспомнила я, глядя на неё, слова, которые нам часто повторял Лебедев.
Как-то в одном из журналов появилась статья о дикторском мастерстве: автор призывал дикторов к перевоплощению во время передач то в профессора, то в колхозника, то в комсомольца и т. д.
— Согласны с этим? — спросила я Фриденсон.
— Нет, конечно, нет, — решительно ответила она своим звонким голосом. — Диктор никогда не может быть актёром, не имеет права перевоплощаться. Нам надо в те часы, чаще — минуты, которые отпущены для подготовки к передачам, успеть разобраться в материале. Мы должны читать логично, выразительно, но в то же время не забывать о минутной стрелке на студийных часах. Ведь мы не только творцы-художники, но и организаторы: мы обязаны следить за хронометражем и за порядком в студии.
— Диктор ведь не актёр, — часто говорила Ольга Давыдовна. — Актер — это перевоплощение, игра. Диктор же всегда остаётся самим собой.
И Фриденсон остаётся сама собой в любой передаче. Её интерпретации отличаются ясностью логического рисунка и ровным дикторским «почерком». Этот «почерк» и сейчас звучит в эфире. И не только в эфире: набрав по телефону номер «100», москвичи слушают голос О. Д. Фриденсон, который сообщает им точное время.
В дискуссию о дикторских перевоплощениях включилась также Мария Алексеевна Тиунова.
Она пришла в дикторскую группу из Омского радиокомитета, что дало нам повод называть её Машей-сибирячкой.
Когда Марию Алексеевну спросили, нужно ли на передаче перевоплощаться, она ответила:
— Я, конечно, за диктора-творца, но перевоплощение… нет! Перевоплощаться я не хочу. Мы же не актёры и не на сцене, и играть кого-то нам не к лицу. По-моему, самое главное для диктора — быть культурным человеком, иметь представление о самых разнообразных вещах. И ещё, знаете, что скажу: нам не о перевоплощении нужно думать, а составить хороший дикторский словарь. Это нам необходимо. Мы часто ошибаемся в ударениях!
У Тиуновой необычайно пластичные, как бы певучие движения и такой же плавный, певучий голос. Приятно слушать её плавно льющуюся мелодичную речь. Если некоторые дикторы привлекали внимание слушателя разнообразием интонационных красок, то у Тиуновой нравилась ровность, гладкость интонаций.
Из Сибири приехала в Москву Зоя Александровна Викторова.
Нам сразу понравилась своеобразная манера чтения нового диктора: крепкая, острая артикуляция в сочетании с мягким, очень приятным голосом. Четко и строго «подавала» она политинформации и с большим проникновением читала литературные передачи.
Зою Александровну, или, как мы называли её, «нашу Зоечку», отличало необычайно ответственное, любовное отношение к делу и удивительная доброта и правдивость.
Вместе со мною поступила на радио артистка Театра чтеца Валентина Сергеевна Соловьёва.
Её голос прошёл «испытание временем»: сегодня он звучит так же звонко и молодо, как и на заре радиовещания, окрашивая в светлые, оптимистические тона всю передачу. К звонкости и оптимизму надо прибавить доброжелательность к слушателям, которую вкладывает Соловьёва в свои передачи: даже в коротеньком объявлении «московское время…», произносимом ею в присущей ей одной щебечущей манере, звучит подтекст: «Всё отлично, дорогие друзья! Всё в порядке!» В многих письмах слушатели называют Соловьеву «наш соловушка».
Валентине Сергеевне особенно удаются музыкальные передачи, где её конферанс прост, конкретен и «созвучен» произведению, которое она объявляет.
Многие слушатели помнят, как мастерски вела Валентина Соловьева открытые концерты из Колонного зала Дома Союзов и других концертных площадок. Участники этих концертов любили её за большие организаторские способности, необходимые для ведущего, за тот порядок, который она устанавливала за кулисами, и особенно за спокойный характер, доброту и ласку, которые она умела проявить по отношению к каждому исполнителю — от народного артиста до юной участницы художественной самодеятельности. Публике нравилась её манера объявления номеров — чёткая, ясная, без излишней аффектации, которой злоупотребляли тогда некоторые ведущие.
Если зашла речь о голосе, не подвластном времени, то необходимо вспомнить и другого диктора. Это — Надежда Ивановна Оленина. Она тоже начала работу в тридцатых годах и продолжает её до настоящего времени.
Отличительные черты голоса Олениной — мягкость и мелодичность. Он звучит чисто, ровно, никогда не перегружая микрофона. Кажется, что её голос создан для радио.
В те далёкие годы стали дикторами Ольга Александровна Дмитриева и Алла Петровна Макаренко.
Дикторский «почерк» А. П. Макаренко характерен эмоциональной окраской и стремлением к «доверительному» разговорному чтению.
Много искренности и тепла в мелодичном голосе O. А. Дмитриевой. Слушатель хорошо знает её своеобразную манеру посыла звука как бы чуть-чуть распевно, но без нарочитого растягивания гласных. Не отвлекая на себя внимания, Дмитриева умеет заставить слушать не как она читает, а что читает.
В конце тридцатых годов стала диктором Елизавета Алексеевна Емельянова.
Не звучностью голоса, не броской и смелой подачей текста привлекла она внимание. У Емельяновой был тихий голос, читала она как бы под сурдинку, но столько подкупающей искренности вкладывала в свои интерпретации, читала так просто, что нельзя было её не слушать.
На работе Елизавета Алексеевна была всегда очень серьёзна: почти не принимала участия в разговорах. Взяв у диспетчера папки со своими передачами, она начинала готовиться. Если после Емельяновой откроешь её материал, то найдёшь в нём множество пометок, сделанных карандашом, — своеобразные «речевые ноты», на каждом «сомнительном» слове увидишь ударение, предварительно сверенное по словарю.
В перерывах между передачами Емельянова или читала, или чаще записывала что-то в тетрадь. Из этих записей впоследствии она составила брошюру «Что нужно знать диктору», которая служит пособием для начинающих.
Сейчас, уже будучи на пенсии, Елизавета Алексеевна выезжает на дикторские семинары.
Работала диктором и актриса Клавдия Евгеньевна Чаусская.
Одно время она была руководителем дикторской группы, но потом перешла на режиссёрскую работу в музыкальную редакцию.
Приёмную комиссию 1931 года заинтересовал молодой человек, получивший образование на философском факультете МГУ. Его звали Владимир Трегубов. У него был приятный голос и живая образная речь, его приняли в дикторскую группу.
На одной из первых же своих передач начинающий диктор вступил в спор с опытным редактором и доказал, что очерк написан суконным языком и его необходимо переделать: надо что-то сократить, что-то прибавить, отдельные «дежурные», «безликие» слова заменить острыми и конкретными, и тогда передача «заиграет». Он тут же карандашом наметил, что надо сделать. Редактор с ним согласился.
Если Трегубову приходилось вести концерт (к тому времени уже все дикторы вели концерты), то он даже в стандартное объявление музыкальных номеров, состоящее обычно из названия произведения и фамилий автора и исполнителя, старался внести, как он говорил, «текстовое оживление».
Один раз в утреннем концерте, передававшемся после урока гимнастики, выступал оркестр под управлением Фердинанда Криша. Программа состояла из коротеньких эстрадных номеров, носящих броские названия вроде «Брызги шампанского», «Лепестки роз», «Моя Маргарита» и т. п., а некоторые номера не назывались никак, даже автора не имели, просто — «вальс», «полька», «галоп».
Чтобы хоть как-то оживить конферанс, мы решили вместе вести концерт и объявлять номера по очереди, один номер — Трегубов, другой — я. Причем было договорено: не повторяться и разнообразить подачу. Возможности разнообразить были самые ограниченные, но мы старались.
— Выступает эстрадный оркестр под управлением Фердинанда Криша, — начинал Трегубов, он исполнит вальс Вальдтейфеля.
— Послушайте теперь в исполнении оркестра под управлением Криша пьесу Шварца «Рассвет в лугах», — подавала я следующий номер.
— Предлагаем вашему вниманию мазурку «Звон шпор», — обращался Володя к слушателям.
— Пьеса, которую вы сейчас услышите, называется «Вечное движение». Её написал Иоганн Штраус, — объявляла я.
— Продолжаем концерт. У микрофона оркестр под управлением Фердинанда Криша. Вальс! — отчеканивал Володя.
И так — всю передачу. Мы не повторили ни одного варианта. Оркестранты были в восторге. Обаятельный человек, прекрасный музыкант, Фердинанд Фердинандович благодарил нас и уверял, что они никогда с таким подъёмом не играли. Несмотря на ранний час, было несколько звонков от слушателей, которым понравился концерт и то, «как дикторы его вели».
Трегубов недолго оставался диктором. Кажется, он заскучал, читая чужие тексты, и вскоре перешёл в редакцию, где вёл большую корреспондентскую работу и в тридцатых годах и в годы войны. Владимир Дмитриевич — один из инициаторов создания программы «Маяк», его корреспонденции, репортажи, комментарии можно услышать по радио.
В 1931 году, когда поступал на радио Ю. Левитан, держал конкурсные испытания и был принят в дикторскую группу Ростислав Плятт. Талантливый актёр, широко известный по созданным им в театре, кино, на радио и телевидении великолепным образам, в 1931 году был диктором Всесоюзного радио.
Мне часто приходилось читать с ним выпуски радиогазеты. Первое время Плятт волновался, однако же всегда находил способ скрыть волнение — придумывал себе какую-то аудиторию, хотел читать либо академикам, либо колхозникам, либо студентам. И по-разному звучал у него текст, и казалось, что он всегда выполнял поставленную перед собой задачу. Мне хотелось научиться у него этому, а он в свою очередь расспрашивал у меня, как это мы, дикторы, читая у микрофона с листа владеем собой и всегда в форме.
Много лет спустя, собираясь писать эту книгу, я попросила Ростислава Яновича вспомнить о том, как он был диктором.
Вот что он рассказал:
— Было страшно остаться одному в большой таинственной комнате, именуемой студией, и начать говорить в небольшой металлический предмет, похожий на перечницу… (С чем только не сравнивали микрофон, пока он не сделался этакой изящной портативной безделушкой, которую можно и к боковому карману прикрепить, и танцевать с нею, выступая на конкурсе песни! — Н. Т.) И оттого, как ты всё положенное тебе проговоришь, решится твоя дикторская судьба.
До сих пор, спустя почти сорок лет, помню текст, с которого я начал вещать. Но помню также и то, что я не пытался вдуматься в суть материала. Вероятно, за скупыми словами были судьбы людей, события, но для меня в тот момент весь текст был просто комбинацией букв, которую надо произнести дикционно-четко, а материал — логически точно. Читал я не в эфир, а для приёмной комиссии, которая, находясь в аппаратной, прослушивала вновь поступающих дикторов.
Я не преувеличиваю ради красного словца тот страх, который испытывал тогда перед микрофоном, хотя к тому времени я уже был актёром молодого театра Завадского и сыграл немало ролей. Позже я узнал, что микрофона вначале пугаются почти все. Может быть, точнее было бы назвать это состояние не страхом, а ощущением ответственности, которое не оставляло меня во всё время моего дикторства.
Лучшей школой для нас, молодых дикторов, являлись передачи, которые мы по обычаям того времени вели вместе со старшими товарищами и, следуя за ними в эфире, учились у них не только мастерству радиочтения, но и приобретали навыки того покоя, который необходим при напряжённейшей дикторской работе. Речь идет не об успокоенности, которая может «заскучнить» любой текст, расслабить дикторское внимание, а о сосредоточенном покое, который бывает, когда веришь в свои силы и знания, когда можешь на ходу исправить опечатку или оговорку, подбодрить напарника, дать верный тон всей передаче. Таким покоем в совершенстве владел диктор Степанов. Не могу забыть одну нашу совместную ночную передачу, в которой мы с ним по очереди читали какие-то длинные стихи: строфу посложнее читал Степанов, строфу полегче — я. И вот, заканчивая свой кусок и готовясь передвинуть лист с текстом Степанову, краешком глаза я увидел, что тот задремал, — ночь всё-таки! Ужас! Что делать? Прочитать за него с ходу я не решался, разбудить тоже было боязно бог знает, что он спросонья может сказать в эфир! Как же быть? Но, очевидно, в панике я всё-таки коснулся его плечом… И тут же, без малейшей паузы, ровно с того места, откуда надо было, в заданном ритме, в своей уверенной, плавной, какой-то округлой манере Александр Николаевич продолжил: «О качестве людей, работы и вещей…» Вот так всегда и звучит у меня в памяти эта прочитанная им фраза, и помнится урок владения собой.
Покой, собранность и опыт — эти качества выручали дикторов во многих случаях.
Помню, существовала передача, которая называлась «Передовая «Правды» на завтра». Шла она, кажется, в 12 часов ночи. Дикторы читали её по привезенным из типографии ещё не просохшим газетным гранкам, пахнущим типографской краской. На подготовку нам давалось не более получаса. Но и полчаса казались блаженством по сравнению с тем, что, увы, случалось довольно часто: материал запаздывал, по это отнюдь не значило, что оттягивается время начала передачи: график был железным! И вот, стоишь у микрофона, так сказать, в полной боевой готовности, и милая, обжитая студия № 2 на Центральном телеграфе кажется тебе сейчас огневой точкой. Её огромные окна выходят на улицу Белинского. Ты в полном напряжении стараешься раздвоить своё внимание: глаза прикованы к минутной стрелке электрических часов в студии, а ухо, думается, уже свесилось в окно — ловит в затихающем уличном шуме желанный звук затормозившего мотоцикла: это значит — привезли гранки. До передачи осталось целых пять минут! Пять минут, пять минут… Стрелка часов прыгает, а мотоцикл?… Слава богу: под окном затарахтел мотор! Значит, через три минуты в студию влетит дежурный редактор, ты выхватишь у него гранки и на протяжении оставшихся полутора минут охватишь глазом хоть заголовок и первый абзац передовой. И вот микрофон включен! Твоё самочувствие при чтении вполне можно сравнить с тем моментом в цирке, когда эквилибрист на проволоке готовится сделать сальто-мортале, а в оркестре бьет барабанная дробь.
Весь твой организм в напряжении, в работе: в ушах стучит эта самая дробь, мозг и речевой аппарат заняты чтением, причём надо уметь делать невероятное: одним глазом видеть то, что читаешь сию минуту, а другим нацеливаться на следующее предложение, и так до конца, до последнего слова.
Наконец, о счастье, «Передовая «Правды» на завтра» прочитана! Если это удалось — блаженство, даже творческое!
Но если были оговорки или «невнятица», то — беда: тут же начинаются тревожные ночные звонки: кто читал? почему так читал? отчего не подготовился?
Вспоминая этот эпизод, задумаешься над тем, какая она боевая и напряжённая, дикторская доля, многим кажущаяся «тихой пристанью».
Я проработал диктором сравнительно недолго: всё труднее и труднее становилось совмещать дикторство с театром. Но оставить радио не могу и часто выступаю то в детских, то в разных других передачах.
А своё дикторское прошлое я всегда вспоминаю с благодарностью к старшим товарищам и ощущаю его как некий университет.
В этом эмоциональном рассказе настолько верно изображена работа диктора у микрофона, настолько точно переданы его настроения и переживания, что мне нет необходимости как-то его комментировать.
К пятнадцатилетию советского радиовещания дикторы получили от слушателей много поздравлений. Прислал письмо и мой сын-школьник, знавший дикторов по голосам, по моим рассказам, а некоторых — и лично.
Стихи эти прозвучали по радио в юбилейной передаче и получили много откликов от слушателей. Вот они:
«Моей маме и её товарищам по работе в день пятнадцатилетия советского радиовещания.
В день чудесный юбилея
Пой, о муза, не жалея
Ни стихов, ни добрых слов,
Про московских дикторов.
Все мы знаем их прекрасно.
Чей же бас густой и ясный
Мчит сквозь бури и туман?
Это — Юра Левитан!
Кто щебечет так беспечно?
Женя Гольдина, конечно.
Кто пронзил девицам сердце?
Ах, увы! — Володя Герцик.
Кто любимец у ребят?
Тобиаш, — все говорят.
Кто так чётко скажет слово?
То Мария Тиунова.
На зарядку будит нас
Всех Высоцкая сейчас.
A Отъясова вещает,
Будто в школе объясняет.
И читает звонкий стих
Диктор Лебедев Мих-Мих.
Всем, о ком я здесь сказал
И кого не называл,
Всем — мой искренний привет,
Пожеланье долгих лет
Замечательной работы,
Многих радостей без счёта!
А привет огромный самый
Для своей оставлю мамы.
Подписал без лишних слов
Пионер Кирилл Толстов».
К предыдущей главе «Как я поступила на радио» | К следующей главе «Наши учителя»