Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь…
Ф. И. Тютчев
Не один год прошёл с тех пор, как я поступила на радио, но по-прежнему каждую новую передачу воспринимала как премьеру. Чувство нового охватывало меня с того момента, как я входила в студию, и покидало лишь после того, как кончалась передача.
С волнением произносила я слова, которыми начиналась тогда каждая передача: «Внимание! Говорит Москва!» Мы любили произносить эти слова. «Чувствуешь себя полпредом Москвы, — говорили дикторы, — кажется, что вся передача становится ещё значительней, нужнее оттого, что мы ведём её от имени Москвы».
В те годы записей на пленку ещё не было. Передачи шли «в живом исполнении». Выступающие приходили на радио. Дикторы приглашали их в студию.
Эти встречи долгие годы хранятся каждым из нас
Любовно рассказывают Гольдина и Ремизова о встречах с Надеждой Константиновной Крупской, которая неоднократно выступала по радио. Так, 8 марта 1933 года она обратилась на немецком языке к женщинам Германии. Вместе с А. М. Горьким участвовала в радиоперекличке школьников, посвящённой началу учебного года.
— Когда я первый раз её увидела, — говорит E. И. Гольдина, — меня покорило её удивительное обаяние, её доброта, которая светилась в глазах, в улыбке. Я сказала: «Надежда Константиновна, по программе у вас — четырнадцать минут. Вам хватит этого времени?
— Да, — ответила Надежда Константиновна. — Я дома по часам всё проверила, и всё у меня получилось как следует. Впрочем, на радио не всегда получается, как дома.
Как-то я выступала в передаче перед работницами. Дома всё заранее продекламировала, а на радио разволновалась и заспешила. Вы меня, пожалуйста, толкните, если и сегодня будет что не так. Хорошо? — и Надежда Константиновна улыбнулась.
Но «толкать» не пришлось: Крупская говорила медленно, задушевно и кончила выступление минута в минуту. — А после передачи, — вспоминает Гольдина, — Надежда Константиновна попросила показать ей аппаратную и с живым интересом разглядывала сложные приборы и слушала объяснения инженера.
З. П. Ремизова рассказывала о том, как Надежда Константиновна пришла на радио и, сев у диспетчерского стола, стала перебирать какие-то записи — возможно, тезисы своего выступления. Но вскоре отложила листочки в сторону и задумалась.
— Показалось мне, — вспоминает Ремизова, — что была она в этот день очень утомлена или даже не совсем здорова. Никогда не забуду её печальные глаза. После долгого молчания Надежда Константиновна тихо попросила: «Нельзя ли достать стакан чая?» Побежали за чаем в столовую Наркомпочтеля, в буфет радиотеатра. Оказалось, что столовая уже закрыта, а буфет ещё не открывался. Но чай всё-таки нашли! В аппаратной — крепкий, с сахаром и лимоном. Надежда Константиновна поблагодарила и отпила несколько глотков. Пришло время идти в студию. Я взяла её под руку. Крупская посмотрела на меня, слабо улыбнулась, но руки не отняла. Так и запомнилась мне Надежда Константиновна со своей улыбкой, в тёмном платье с белым воротничком и манжетами.
А вот тему выступления, к сожалению, я забыла. Но до сих пор звучит в ушах доверительный дружеский тон её беседы. Так просто, как Крупская, никто не разговаривал со слушателями. Большинство выступавших тогда по радио призывали, митинговали, а Надежда Константиновна вела со своими собеседниками деловой и в то же время сердечный разговор. — Нам бы поучиться у нее, — закончила Зинаида Петровна свой рассказ.
Диктор А. Н. Степанов вспоминает о том, как в студии на Никольской появлялся Валериан Владимирович Куйбышев:
— Приходил он обычно задолго до передачи, свой материал перечитывал несколько раз, досконально просматривал его от первого до последнего слова. Бывало, что спрашивал у диктора сомнительное ударение, расспрашивал о нашей работе. Подкупающей была его человечность и простота, его неподдельный интерес к нашим делам. Обаяние его личности было безмерно.
— Мне приходилось вести и передачи, в которых выступал Александр Васильевич Косарев, — рассказывает Степанов. — Он всегда спешил: стремительно входил в студию, не успев по дороге снять фуражку. Но, подойдя к микрофону, становился другим: поспешность исчезала. Первым делом снимал фуражку, как бы приветствуя тех, кто будет его слушать, и молча, сосредоточившись, ждал начала передачи. Нам казалось, что Косарев был уже не в студии, а где-то в цехе, на предприятии или в сельском клубе, где его будет слушать комсомольская аудитория.
Очень интересными были выступления Анатолия Васильевича Луначарского. Он выступал без текста. Даже гезисов доклада не было в папке передачи — только название темы. Во время его выступления в студии сидела стенографистка и записывала.
Иногда Луначарский приезжал заранее, чаще же появлялся в дверях отдела выпуска минуты за две до начала передачи. Но никто не волновался; знали, что у Луначарского рабочий день уплотнен до предела. Диктор встречал его на лестничной площадке, и вместе они шли в студию. Усевшись перед микрофоном, Анатолий Васильевич спрашивал: «тема доклада?» И этому вопросу не удивлялись, потому что Луначарский выступал по нескольку раз в день и на самые разнообразные темы.
После дикторского объявления Анатолий Васильевич выдерживал небольшую паузу, потом слегка откидывался назад, клал на стол вытянутые руки, пальцы слегка сжимал в кулаки (эта поза напоминала нестеровского Павлова) и начинал.
О том, как говорил Луначарский, написано много это была речь трибуна-оратора в самом высоком смысле этих слов, речь целенаправленная, раскрывающая любое, самое сложное содержание.
Перед микрофоном он говорил так же, как перед живой аудиторией, разве только чуть тише и медленнее, вероятно помня о возможных в те времена технических помехах. Нельзя было не восхищаться чёткостью каждого слова, отточенностью мысли, умением держать контакт с любой, даже невидимой аудиторией.
Дикторы вспоминают о коротких встречах с замечательными людьми. Даже незначительные детали их поведения на радио — заблаговременный приход В. В. Куйбышева и его тщательное знакомство с микрофонным материалом, сосредоточенность А. В. Косарева, классическая простота Н. К. Крупской — всё казалось нам значительным. Через их манеру говорить с радиослушателями хотелось проверить себя: а научились ли мы так просто и доверительно беседовать с нашей радиоаудиторией, достаточно ли ответственно относимся к тому делу, которому служим.
Памятных событий в те годы было много, но я расскажу лишь о тех, в которых радио проявило себя особенно ярко как могущественное средство общения, как инструмент молниеносной информации, помогающей людям и вдохновляющей их на подвиги.
Именно такой была —
13 февраля 1934 года погиб затёртый льдами пароход «Челюскин». Его пассажиры — участники арктической экспедиции во главе с академиком Отто Юльевичем Шмидтом — высадились на льдину. 14 февраля радист-челюскинец Эрнст Теодорович Кренкель передал на Большую землю первую радиограмму. С этого момента вся страна ждала вестей из лагеря Шмидта. Сообщения, поступавшие оттуда, передавались по радио вне всякой очереди. Бывало так: идёт концерт — играет оркестр, поёт хор, выступают солисты. Вдруг в студию вбегает диспетчер и, осторожно пробираясь между оркестровыми пультами, подходит к диктору и передаёт ему тассовскую восковку — очередная радиограмма из лагеря Шмидта.
Концерт прерывается. Диктор объявляет: «Внимание! Внимание! Нами только что получено сообщение от челюскинцев…». После прочтения радиограммы продолжается концерт. Участники поют и играют с особым подъёмом. Всем кажется, что на далёкой льдине их слушают сто отважных.
Но, как после стало известно, концертов челюскинцы не слушали. Приходилось жёстко экономить аккумуляторы. Свои передачи они сокращали до минимума. Как-то Отто Юльевич сказал, что скоро день рождения его сына. Кренкель предложил послать хотя бы пять слов, но Шмидт наотрез отказался: «Лагерь частных телеграмм не отправляет».
Почти ежедневно они принимали двести-триста слов информации ТАСС, из которых узнавали о делах страны, о том, что на Днепре открылась навигация и что Каланчовская (ныне Комсомольская) площадь вся разрыта, так как там опускают под землю агрегаты для метро. Сводки эти передавались дикторами. Читать их надо было медленно — на запись. Обычно дикторы не очень любили тассовские передачи, но передавать для челюскинцев считалось честью.
Когда летчики начали снимать челюскинцев со льдины, радио давало экстренные выпуски. Когда последним самолетом пилот Молоков переправил на Большую землю последнюю группу, льдина опустела и лагерь Шмидта перестал существовать, на радио был настоящий праздник: все поздравляли друг друга, многие скандировали четверостишие, написанное каким-то мальчуганом и принесённое в редакцию «Последних известий» Львом Кассилем:
«Челюскинцы-дорогинцы,
Как боялся я весны!
Зря боялся я весны:
Все равно вы спасены!»
Торжественную встречу челюскинцев в Москве слушала по радио вся страна.
С сентября того же года начались регулярные радиопередачи для зимовщиков Арктики. Проходили они ночью. Сейчас это — не диво. А тогда ночных передач не было, вещание заканчивалось в 24 часа по московскому времени. За 24 часа заходила только «Передовая «Правды» на завтра».
И вот к 24 часам, когда занятые в вечерних передачах собирались домой, на радио приходила новая смена: редакторы, дикторы, диспетчеры, артисты, литераторы, общественные деятели. Но главными участниками передач были родственники зимовщиков. Они заполняли фойе и коридор. Молоденькие мамы приводили нарядных ребятишек — мамам хотелось верить, что папы не только услышат, по и увидят великолепных отпрысков. А отпрыски, невзирая на позднее время, как правило, вели себя образцово: девочки играли в куклы, которые приносили с собою, а мальчики, как зачарованные, ходили за героями-лётчиками.
В студии на передаче ребята не терялись и чётко проговаривали слова, которым их научили старшие. Почти каждое детское выступление заканчивалось просьбой: «Папа, привези мне живого белого медведя».
Иногда случались недоразумения. Диктор объявлял: «Приглашаем к репродуктору полярника такого-то. С ним будет говорить его сынок Юрочка», а на Юрочку вдруг находил «дичок», он мотал головой, вертелся у мамы на руках и упрямо твердил «не хочу, не буду», или шёпотом «боюсь», или, что хуже всего, просто молчал. Тогда за него выступала мама: «Здравствуй, дорогой! Он здесь, наш Юрочка, на нем такой новенький вельветовый костюмчик. Просто мальчик застеснялся. Юрочка, ну скажи папе: «Папочка, привези мне белого медведя…». И Юрочка выжимал из себя, наконец, единственное слово: «медведя». А много ли нужно счастливому отцу, который слушает своего сына, находясь в далёкой Арктике!
Однажды высокие своды радиостудии огласились пронзительным детским плачем: оказывается, бабушка принесла на передачу новорождённого внучка и легонько шлепнула его перед микрофоном, чтобы папа услышал голос своего первенца. В фойе обычно специально для гостей был накрыт стол. Тут шли дружеские беседы: челюскинцы восторженно описывали свой дрейф послушать их, так лучше лагеря Шмидта на земле места не было! Лётчики, скромно обходя тему своего подвига, щедрыми красками рисовали жизнь в Арктике.
Рассказы эти увлекли нашего диктора Израиля Петровича Телятникова, и он уехал работать в Арктику. Оттуда он писал нам поэтические письма, в которых рассказывал, как хорошо ему работается, как нужно там, на далёкой окраине земли, живое радиослово, как согревает голос Москвы. «Вы, дикторы, — писал он, — лучшие друзья полярников. Они знают вас каждого по голосу, стараются представить себе, какие вы, и, что всего удивительнее, очень точно рисуют устные портреты. Хорошо, если бы вы прислали сюда свои фотографии».
Памятной вехой в истории дикторской группы был день, когда к нам пришли —
Покорением полюса жила тогда вся страна. Встреча папанинцев вылилась во всенародный праздник.
Вернувшись на Большую землю, окружённые ореолом неслыханной славы, приглашаемые рабочими на предприятия, учеными в научные учреждения, актёрами в театры, папанинцы изъявили желание прежде всего встретиться с московскими дикторами, чьи голоса сближали их с Большой землей.
— Покажите нам дикторов! — сказал Иван Дмитриевич Папанин.
Встреча состоялась в кабинете председателя Радиокомитета К. А. Мальцева. На ней присутствовали работники радио, артисты. Настроение у всех было праздничное и весёлое. Папанинцы уверяли, что во время своего дрейфа они были самыми внимательными радиослушателями на всей планете.
— Поэтому, — сказал Папанин, — мы рады встретиться с коллективом радистов, которые связывали нас c Большой землёй. В самые тяжелые минуты нашей жизни на дрейфующей льдине, в февральские штормовые дни, когда мы каждую минуту напряжённо ждали каких-нибудь новых сюрпризов от злобно бушующего Гренландского моря, нас успокаивал ровный, чёткий голос Москвы: «Внимание! Говорит радиостанция РВ-1 имени Коминтерна…». Слышишь эти слова, которые произносит ровный голос диктора, и на сердце становится спокойно, растет уверенность, что всё кончится хорошо, отлично! С нами — вся страна.
— Мы настолько привыкли к голосам дикторов, заметил Ширшов, — что безошибочно угадывали, кто на вахте, и, мне кажется, чувствовали, какое настроение у дежурного диктора, огорчались, если кто-нибудь из наших друзей — а дикторов мы всех считали своими друзьями — чем-то расстроен.
Много тёплых слов сказали папанинцы в адрес дикторов. Особенно посчастливилось Анастасии Ильиничне Головиной.
— Мы всегда ждали, когда она будет на вахте, сказал Кренкель.
Об этом папанинцы писали в статье, опубликованной в «Правде». Нам было понятно, почему папанинцы ждали именно Головину: уже сам по себе её голос, немного глуховатый, со своеобразными модуляциями, заставлял прислушиваться к ней. К тому же наша «Тасюся» обладала исключительной дикцией: у нее открытые гласные и концентрически сжатые, «тугие» согласные звуки. Манера остро артикулировать, заканчивая каждое слово стаккато, как бы чётко отделяя их одно от другого тоненькой чертой. В условиях дрейфа на льдине, когда в радиопередачу врывались всевозможные арктические помехи, такая подача материала оказалась наилучшей.
Напряжённая обстановка, которая всегда сопутствует выдающимся событиям в стране, царила на радио, когда совершали свой беспосадочный полёт по трассе Москва — Дальний Восток —
— Быстро — в студию! — торопит диспетчер, на ходу передавая диктору текст очередной радиограммы.
Через полминуты до слушателя долетит спокойный голос, читающий информацию, которую ждут все. С её содержанием диктор знакомится уже у микрофона.
Во время полета экипажа Гризодубовой сообщение о том, что «Марина вышла из лесу и снова встретилась со своими подругами», мне пришлось читать в совершенно необычной обстановке. Когда я готовила очередную передачу, в дикторскую вбежал дежурный редактор и, запыхавшись, проговорил: «Срочно за мной, на телеграф!».
Ничего не расспрашивая, я последовала за ним. Сначала мы поднимались на лифте, потом, выйдя из него, пробежали по полутёмному коридору, затем по лестнице вверх, после — три ступеньки вниз и, наконец, очутились в огромном зале, где стрекотало множество аппаратов. Меня подвели к одному из них.
— Готово? — спросил редактор сидящую за аппаратом девушку.
— Да. Только что приняла, — ответила она, протягивая телеграфную ленту.
— Сейчас будете по ней читать, — сказал редактор, передавая мне эту ленту, и, включив установленный тут же на стойке микрофон, сделал мне знак начинать.
Я объявила станцию, и редактор заговорил:
— Товарищи радиослушатели! Наш микрофон — в зале московского Центрального телеграфа, куда поступают телеграммы со всех концов света. Слушайте, слушайте только что полученное сообщение об экипаже самолета «Родина»! Мы передаём его прямо с телеграфной ленты!
Легко сказать «передаём с телеграфной ленты», а каково, разворачивая узенький свиток, по слепым буквам вчитываться в текст! А если лента порвётся, перепутается… Что тогда? Своими словами не расскажешь, потому что содержание неизвестно.
Но сообщение было радостным: опасности миновали, всё обошлось благополучно.
Вернувшись в Москву, Гризодубова, Осипенко и Раскова неоднократно бывали на радио.
Как-то, выйдя из студии в коридор, я неожиданно увидела их троих около дикторской. Высокая, крупная Полина Осипенко была в форме военного лётчика, Гризодубовой очень шёл элегантный английский костюм. Маленькая, хрупкая Раскова казалась совсем девочкой — в военной гимнастёрке, ловко облегавшей её стройную фигуру, синей юбке, маленькой пилотке и высоких сапожках.
Они только что приехали и ждали редактора, который по их просьбе пошёл к председателю посоветоваться относительно передачи.
Мы пригласили их в дикторскую.
— Спасибо, — сказала Гризодубова, — интересно познакомиться с теми, чьи голоса сопутствовали нам во время полёта.
Марина молча поклопилась, а Осипенко приветствовала нас почти по-военному: «Здравствуйте, товарищи дикторы!».
Усадив лётчиц на один из диванов, мы приготовились слушать рассказ о их подвиге, кто-то уже готов был задать вопрос, однако Гризодубова ласково, но настойчиво пресекла наше любопытство:
— Не надо, товарищи, не надо, — улыбаясь, сказала она. Улыбку Гризодубовой сопровождал быстрый взлёт красиво очерченных бровей, делавший её лицо очень привлекательным. — Просим вас, не надо! О полёте мы сейчас будем говорить по радио. А если бы мы попросили вас рассказать нам о себе? Вот было бы интересно!
Марина молча кивнула, Полина поудобнее уселась на диване и приготовилась слушать. Мы стали вспоминать эпизоды из своей практики.
Тобиаш, умеющий образно и с юмором рассказывать любой, даже малозначащий факт, вспомнил несколько забавных историй об исчезнувшем микрофоне, о перепутанных страницах, о заболевшем актёре, за которого диктор должен читать. Я рассказала, как по телеграфной ленте читала сообщение об их полёте.
— Да-а, — задумчиво протянула Осипенко, — тоже работка! Ничего не скажешь! В любой момент жди вынужденной посадки, умей принять оперативное решение.
Нашу беседу прервал вошедший редактор, он пригласил лётчиц в кабинет председателя Радиокомитета.
— Надо идти, — сказала Гризодубова. — Когда-нибудь ещё встретимся, а пока спасибо за интересные рассказы!
Полина, надев пилотку, козырнула на прощание, а молчавшая всё время Марина добавила:
— И главное, спасибо вам за то, что ваши голоса всегда с нами.
Пожалуй, именно в те годы особенно выросла популярность дикторов. Группа была небольшая — пятнадцать человек. Слушатели знали каждого по голосу. Бывало, что дикторов узнавали на улице, в магазине, в театре, стоило им произнести несколько слов. Это радовало дикторов и повышало их ответственность.
Мы очень любили нашу дикторскую в здании Телеграфа. Это была небольшая комната с двумя диванами, рабочим столиком и украшавшими стены портретами русских писателей и поэтов от Пушкина до Маяковского.
Самой примечательной вещью в дикторской был «крольчатник» — так почему-то называли мы стоявший в углу у двери шкаф. Его сделали для копий передач, присылаемых нам редакциями, здесь же была и
«Крольчатник» состоял из маленьких клеточек, над каждой была надписана фамилия диктора — «хозяина» клеточки. Несколько клеточек были без надписей. Они предназначались для будущих дикторов.
Придя на работу, мы прежде всего заглядывали в «крольчатник» — есть ли материалы для репетиций и нет ли писем? Материалы мы получали каждый день, письма — почти каждый день. Письма приходили разные. Чаще всего в них были «восклицательные знаки» — так мы называли восторженные отзывы о передаче, о голосе, об исполнении. На эти письма было трудно отвечать, а мы тогда взяли за правило отвечать слушателям на все письма. («Не ответить на письмо — все равно. что не пожать протянутую руку».)
Были письма критического содержания, заставлявшие задуматься: всё ли мы делаем правильно, не упускаем ли чего, не назрело ли время что-то пересмотреть в приёмах работы? Такие письма обычно обсуждались на производственных совещаниях. На них посылали коллективный ответ. Иногда художественный руководитель обращался к корреспонденту с просьбой систематически слушать дикторов и присылать свои рецензии на их работу. Так завязывалась делювая, творческая переписка.
А бывало и так, что, считая диктора автором того, о чём он читает, слупатели задавали ему вопросы по существу содержания передачи, например, после лекции на агрономическую тему спрашивали о пособиях по сельскохозяйственным работам, о различных марках тракторов и т. д.
Часто нас просили организовать передачу, пригласить любимого актёра, исполнить любимое произведение. В таких случаях просьбы передавались редакциям.
Молодёжь спрашивала, как сделаться диктором. Нередко нам писали: «Мы с вами однофамильцы. Не родственники ли мы?»
А сколько людей изливали нам свое горе, спрашивали совета, как жить, думая, очевидно, что ведущий по радио такие умные передачи сумеет разрешить и их сомнения, помочь добрым советом. Мы всегда отвечали на эти письма-исповеди, старались утешить, а если можно, то и оказать реальную помощь, если это было в наших силах.
Однажды я нашла в «крольчатнике» письмо из Липецка.
Его прислала одинокая девушка Лиза Б., прикованная к постели тяжелым недугом. Ухаживали за нею жильцы по квартире. Единственной радостью Лизы и живой связью с впешним миром было радио. Письма её отличались от других горестных посланий тем, что она не жаловалась на свою судьбу, ничего не просила. Эпически констатируя факт своей неизлечимости и одиночества, она горячо благодарила за радость, которая приходит к ней в комнатку со звуками радио.
Я аккуратно отвечала Лизе, посылала ей книги, которые ей хотелось прочесть, портреты любимых писателей и актёров, выписывала газеты и журналы, что тогда нелегко было сделать. Она радовалась всему этому, благодарила, но я-то чувствовала, что этого недостаточно, ей необходимо лечение, нужна больница! А как организовать всё это на расстоянии? Я уже собиралась написать в Липецкий горсовет, но неожиданно мне представилась возможность оказать Лизе помощь через Москву. Вот как это было.
O. Н. Абдулов дал мне роль ведущей в своей радиопостановке композиции Героя Советского Союза М. В. Водопьянова «В ледяном плену». Передача прошла успешно. На радио была получена фототелеграмма от автора: «Слушал монтаж «В ледяном плену». Хорошо. Искренне благодарю режиссёра О. Н. Абдулова, ведущую Н. А. Толстову и весь коллектив исполнителей. Крепко жму руки. М. Водопьянов».
Эта телеграмма натолкнула меня на мысль обратиться к Водопьянову, который недавно был избран депутатом Верховного Совета СССР от Липецкого избирательного округа, с просьбой помочь Лизе.
Узнав телефон Водопьянова, я позвонила, чтобы справиться, когда он вернётся с Севера. Мне посчастливилось: трубку взял сам Михаил Васильевич. Разговор был коротким. Да, он только что прилетел. Да, он действительно депутат, но по депутатским делам принимает в Липецке. Однако если я свободна завтра в 11 утра, он может поговорить со мною.
Большая квартира Водопьяновых показалась мне детским садом: из всех дверей выглядывали ребятишки. Все они были белокуры и сероглазы. «Сколько же у него детей?» — подумала я.
Меня ввели в кабинет — полупустую комнату с большим письменным столом и несколькими стульями. Я приготовилась ждать, но хозяин появился неожиданно быстро.
Я изложила ему свою просьбу, он ответил, что завтра улетает в Липецк и там обязательно сделает всё, что можно.
Действительно, не прошло и двух недель, как Лиза написала мне, что к ней приезжали председатель горсовета и заведующий облздравотделом. Ей предложили лечь в стационар, но она отказалась («там ведь не будет радио, значит, не будет вас»). Тогда к ней прикрепили постоянного врача и медсестру, а совсем недавно завезли дрова, так что она обеспечена теплом на всю зиму.
Мы переписывались несколько лет. Переписка оборвалась во время войны и больше не возобновилась. На мой запрос в Липецк: что с Лизой, где она, — ответа я не получила.
Не могу не вспомнить ещё об одном письме. Его получила диктор Тамара Николаевна Вдовина.
У Тамары Вдовиной есть немало слушателей, которые знают её и ждут встречи с ней в эфире. «Люблю вас слушать за Вашу теплоту и логику», — пишет ей учитель. «Вы так рассказываете о музыкальном творчестве, что музыка становится мне ещё дороже», — читаем в письме одного инженера. Многим слушателям нравится мелодичный голос Тамары. И не удивительно: до поступления на радио она работала в Уссурийском театре Краснознаменной Дальневосточной Армии и, выступая в шефских концертах, с большим успехом исполняла неаполитанские серенады и песни советских композиторов. Любопытно, что дебют Вдовиной перед микрофоном в радиостудии Николаевска-на-Амуре начался не с чтения, а с исполнения неаполитанских песен.
И вот однажды, уже будучи московским диктором, Тамара Николаевна получила письмо. Его прислал воспитанник Зубцовского детдома Юра Вдовин. Услышав по радио передачу, которую вела Вдовина, мальчик очень разволновался, решив, что нашлась наконец и у него родственница! Юра долго слушал Тамарины передачи и решился написать ей. Он с нетерпением ждал ответа. Когда в детдом приходил почтальон, Юра первый подбегал к нему с вопросом: «А мне принёс письмо?»
Ответ пришёл быстро. Тамара Николаевна писала, что они не родственники, а однофамильцы, но это ничего не значит — всё равно Юра должен писать ей, а она будет ему отвечать. Узнав от директора детдома, когда день рождения Юры, Вдовина прислала мальчику подарки и, наконец, в одном из писем обещала приехать сама. Ожидая её приезда, волновались все: и Юра, и воспитатели, и директор детдома: какова-то будет встреча однофамильцев?
Но когда Тамара Николаевна появилась в детдоме, поздоровалась и заговорила, как со старыми знакомыми, волнения прошли. Гостья покорила всех своей простотой и сердечностью. Она расспрашивала детей, как они жи вут и учатся, рассказывала им интересные истории о радио, о Москве. Юра был наверху блаженства.
На каникулы Тамара Николаевна пригласила Юру к себе в гости. С тех пор её дом стал для него родным.
Юра кончил школу, отслужил в армии, поступил в Ленинградский институт журналистики. Но по-прежнему семья Вдовиных — сама Тамара Николаевна, её муж и мать — встречают его как родного. «Это они, их забота и тепло научили меня бороться с моим нелёгким характером и выбрать верную дорогу в жизни», — говорит Юрий Вдовин.
Вот в какую длинную жизненную повесть может обратиться коротенькое письмо, полученное диктором после одной из радиопередач.
К предыдущей главе «Художники слова» | К следующей главе «На музыкальной радиоволне»