Читать я научился четырёх с половиной лет. Слушать радио и дикторов всегда очень любил, но… Читатель меня простит, если я вслед за многими коллегами по профессии скажу, что попал на радио случайно. Больше того: попал, сам того не ведая. Мою судьбу решили заочно. Факт забавный, но о себе я решаюсь сказать несколько слов исключительно потому, что это всё равно будет рассказ о радио и только о радио…
…Однажды в университет, где я учился и был секретарём комсомольской организации, пришёл корреспондент. Он предложил мне выступить по радио с рассказом о студенческом житье-бытье. Я поехал в студию и записался на пленку, которую мне тут же дали послущать. Редактор меня хвалил, я же восторга не испытывал. Из студии уехал расстроенный и микрофонный дебют предпочитал не вспоминать.
А спустя месяц раздался звонок из радиокомитета. Звонил тот самый корреспондент.
— У нас состоялся конкурс дикторов,— сказал он. — Я предложил плёнку с записью вашего выступления, и вы победили. Меня попросили предложить вам стать диктором. Как-никак, я вас открыл… Университету это мешать почти не будет. Мы пошлём ректору официальное письмо… Я думал, корреспондент шутит, но когда понял, что он говорит серьёзно, мне стало не по себе: от неожиданности и от опасения, что завтра корреспондент опомнится и откажется от своих слов. А так захотелось быть диктором!
…Как-то еще до войны, когда наша семья жила в маленьком сибирском городке Минусинске, а я уже ходил в школу, родители указали мне на молодую симпатичную женщину и прошептали на ухо: «Зоя Кытманова!» Я перестал дышать и смотрел вслед Зое до тех пор, пока она не скрылась в конце улицы. Зоя Кытманова была диктором и каждый вечер читала десятиминутный выпуск местных «Последних известий». Судя по выражению лиц родителей, она привела в трепет не только моё сердце. Как же, такая знаменитая, такая интеллигентная, всё знающая, с таким приятным голосом!…
Какой значительной и таинственной казалась тогда мне эта профессия! Но стать диктором в ту пору просто не приходило в голову. Я мечтал быть певцом или актёром.
В 1943 году я услышал Юрия Левитана. Он читал приказ о победе наших войск под Курском и Белгородом. Впечатление было ошеломляющее, но я, как известно, хотел стать певцом или актёром.
После войны я поступил в Горьковское театральное училище, но родителям эта затея показалась несерьезной. Я поддался их уговорам. Мои сверстники и старшие друзья по училищу работают в театрах, снимаются в кино. Это — мхатовцы Евгений Евстигнеев и Михаил Зимин, киноактрисы Людмила Хитяева и Дана Столярская… Упорные своего добились, а я поступил… на геолого-географический факультет университета.
Итак, второй курс вуза, комсомольская работа, театр забыт и вдруг звонок с радио. Было над чем задуматься. Работать на радио ректор мне разрешил, и началась новая жизнь. На первых порах мне помогла Ольга Михайловна Егорова — первоклассный диктор, мой верный и мудрый друг. Она уже тогда блестяще читала самые сложные материалы. Темпераментная, звучная, какая-то цельная, Ольга Михайловна стала для меня образцом отношения к профессии. Это она помогла опериться, это она первая сказала: «Пиши о радио». После того как я с отличием окончил университет и меня прочили в аспирантуру, уже ничто не могло поколебать моего желания остаться у микрофона. Может быть, этому способствовала и та популярность, которую всякий диктор, даже заурядный, завоёвывает в силу необычности своей профессии. Однако к популярности привыкаешь быстро и, втянувшись в обыденный ритм своей работы, освоившись в ней, даже начинаешь недоумевать: «И чего это люди оглядываются?»
А оглядываться есть причина.
Диктор — профессия редкая, своеобразная, интересная и мало кому знакомая в деталях. Писать о ней трудно. Я начал работать над очерками о дикторах давно, но за книгу рискнул взяться только под напором друзей. О результатах риска пусть судит читатель. Знаю только, что я пытался неравнодушно рассказать об одержимых людях. Я меньше всего хотел напугать жаждущих выступать у микрофона или создать вокруг своих героев ореол мучеников. Кого надо — микрофон сам отпугнет раз и навсегда, а муки творчества мои герои считают счастьем жизни.
И ещё мне нравится в них умение не хныкать по мелочам, часто сопутствующим большому делу. В отличие от многих журналистов, которые половину чернил, предназначенных на рассказ о профессии, тратят на печальные повествования о неудобных кроватях в гостиницах маленьких городов и об отсутствии асфальтовых тропинок в эпицентре якутских лесов, и Елизавета Яковлевна Отъясова и Владимир Герцик бытовые детали профессией не считают…
Уже закончив книгу и норовя в который раз её переделать, я неожиданно увидел, что все её персонажи попали на радио случайно. Сначала это меня обескуражило, а потом я понял: не беда! Важно, что они не стали на радио случайными людьми. Мало этого: радио без них было бы неизмеримо беднее.
С Юрием Левитаном я знаком лет тридцать, хотя он первое время недоумевал: откуда бы так много? Ведь встретились мы только в пятьдесят пятом. Безуспешно я рылся в своих несистематизированных архивах, но всё равно стоял на своём: «Тридцать! Или около этого!» В пачках надорванных жёлтых бумаг попадались какие-то телеграммы — типа: «Поезд 8 вагон 6 завтра», или записка: «Конечно, маслята». Кто ехал в шестом вагоне и зачем мне когда-то понадобились маслята, я уже забыл, а вот нужного письма найти никак не удавалось. И когда всё-таки нашёл, то смог рассказать Юрию Борисовичу такую историю…
…Радио в те долгие месяцы войны работало в далекой полутаёжной деревне, куда нас забросила судьба, лишь во время чтения сводок Совинформбюро. На другие передачи не хватало электроэнергии, и поэтому я помню только сводки, которые сохранились в памяти как непрерывная цепь сообщений о событиях то тревожных, то радостных, то тягостных, то обнадёживающих. Сводок мы ждали очень, и это ожидание было словно продолжением наших постоянных дум о фронте и фронтовиках — отцах, братьях, дедах. От страха не спалось по ночам. И тогда мы тайно и почти суеверно начинали надеяться: а вдруг завтра диктор объявит нечто совершенно неожиданное, от чего сердцу сразу станет тесно в груди и уйдут все опасения…
Одна улица длиной в семь с половиной километров по двум сторонам бывшего Великого Сибирского тракта. Ни садов, ни палисадников. Промерзшая насквозь бревенчатая школа на обдуваемом всеми ветрами холме как раз посередине села. Сугробы до крыш, волчьи следы возле скотных сараев зимой и малиновые от диких пионов, похожие на цветные озера широкие овраги вокруг села — летом. Такой была наша деревня. Мы, подростки, жили тем же, что и взрослые, нетерпеливо ожидая завтрашнего дня, писем с фронта, и испытывали привычное, я сказал бы, равнодушное отношение к полуголодному существованию. О еде по-настоящему вспоминали только в пору грибов и ягод.
Как давно было это время, каким туманом оно начинает затягиваться! А сердце при воспоминаниях всё равно замирает. И возникает чувство, пусть маленькой, гордости за свою терпеливость, чувство собственного участия в тяготах войны. Многим было гораздо труднее. Мы знали это. Но даже если ты мальчишкой просто пережил войну в голодной деревне, иззябшей от тревог и похоронных, этого достаточно, чтобы не забыть её до конца дней. А ведь были на нашем пути и радости…
Август 1943 года. Мы, мальчишки — а было нам по двенадцать-четырнадцать лет, — крутим по очереди ручку воющей динамомашины. Ток от неё бежит к киноаппарату. В зале колхозной столовой темным сукном занавешены окна. Здесь уже давно никто не обедает, но зато в сотый раз показывают «Чапаева». Изображение на экране то блекнет (у кого-то иссякли силёнки), то вдруг становится ярким, прозрачным. Значит, к рукоятке подоспело подкрепление. Звука нет, лента старая, но это не раздражает. Мы всем сердцем с красными, с теми, кто скачет и рубит врага, кто беззвучно поёт песню о чёрном вороне. Уже подбираются беляки, уже к чапаевцам крадётся беда, и лента не рвётся… И вдруг кто-то, чуть не срывая дверь с петель, влетел в столовую и закричал высоким, петушиным голосом: — Там… по радио… приказ про Белгород говорят… Про победу!
Мы бежали к райкому с табуретками в руках, которые всегда брали с собой из дому, отправляясь в клуб. Такой пыли, какую подняли тогда наши босые ноги, деревня не помнила уже много лет. Репродуктор стоял на подоконнике райкомовского парткабинета. Чёрная бумажная тарелка (а тогда динамики так выглядели) не способна была потрясти силой звука, но нам казалось, что из неё сыпался звенящий, кованый металл. Чёткие, переполненные упругим напором, слова впечатывались в память, перехватывали дыхание. Читал Юрий Левитан. Не знаю, как кому, а мне в тот миг представились опрокидываемые навзничь вражеские раскалённые пушки и тёмно-серые танки, огромное поле с катящимися валами армий. И стремительно растущий, как после иссякающей обложной грозы, широкая полоса синего неба, надвигающегося от горизонта к нам, в деревню. И не было уже в том небе следов дыма, и не горели в степях высохшие и перемешанные гусеницами травы и цветы. Такой мне виделась тогда Победа.
В ту же ночь я написал Юрию Левитану длинное и бестолковое письмо. Я понимал, что пишу плохо и не совсем о том, о чём надо бы, а закончил совсем уж нелепо: «Когда вы читали приказ о победе наших героических войск под Белгородом, то — стояли или сидели?» Тогда мне это казалось страшно важным: ведь я думал, что Левитан читал то историческое сообщение, может быть, даже на огромной площади.
Письмо ушло. Я знал, что оно будет добираться до Москвы очень долго. К тому же на ответ я и не рассчитывал, предполагая, что молчание Левитана будет справедливым: если всем отвечать, то хватит ли времени?
Стояла поразительно теплая осень. Леса ломились от упругих, почти каменных рыжиков. После уроков мы неслись к ближайшим еловникам, собирали сладкую, сверкающую в листве чёрными брызгами черемуху. Домой — с корзинами и ведрами — возвращались только к ночи. Так и в тот раз.
На кухне чуть светился прикрученный фитиль лампы, в доме было тихо, причем тихо настолько, что я понял: не спят, ждут. Поставил черемуху на стол и вижу на углу конверт. Из Москвы. Незнакомый почерк напугал маму настолько, что она даже не распечатала письмо. Оно было от Левитана. Юрий Борисович извинялся за задержку с ответом, благодарил за тёплые слова, радовался, что его так хорошо было слышно в далёкой Сибири, писал, что он вовсе не старый, а всего двадцатисемилетний, а в конце добавлял: «Читал, сидя в маленькой-маленькой студии, наедине с микрофоном, но представлял себе в те минуты весь мир…»
Я таскал письмо по всей деревне, читал вслух всем, кто только соглашался слушать. Я безоговорочно зачислил себя в разряд людей, которых Левитан знает, и мечтал: «А вот если бы ещё с ним повидаться и поговорить…»
И вот прошли годы. Даже для человеческой жизни — не так много лет минуло. Меня по конкурсу приняли на Московское радио. Дикторы, как и теперь, были разделены на бригады. В одной из них в течение нескольких лет мы работали вместе c Юрием Борисовичем Левитаном. Бригадой руководила милая женщина, высокопрофессиональный диктор Мария Алексеевна Тиунова. В нашей бригаде работали Зоя Александровна Викторова, Лида Черных, Альберт Зеневич и молодая, очень одарённая Таня Грекова.
Левитан на ночное дежурство обычно приносит с собой письма радиослушателей и в перерывах между передачами старательно отвечает, аккуратно надписывая адреса.
Однажды я спросил у него:
— Неужели вы всем отвечаете, Юрий Борисович?
— Чего ты глупости-то говоришь? — удивился он. — Ведь знаешь, что — всем. Если могу, конечно, а то отправляю «по инстанциям». Вот тут парень спрашивает: «Как попасть в отряд космонавтов?» Отошлю это в Звёздный городок. Пусть компетентные товарищи объяснят.
А потом помаленьку-потихоньку Левитан рассказал мне о себе.
Его детство прошло на Клязьме — в старинном русском городе Владимире. Отец работал в одной из артелей портным, мать занималась хозяйством. К миру искусств в доме причастен был только дядя, да и то, как тогда говорили, «по-любительски». Он вместе с поэтом А. Безыменским участвовал в создании первых комсомольских организаций, потом организовывал молодёжные театры чтецов, кукольные коллективы. Дядя и привил юному Юре пристрастие к поэзии, театру, пению. В школе знали, что Юра Левитан непременно будет артистом и не сомневались в его удачливой судьбе. Этажом ниже семьи Левитанов жил театральный парикмахер. Однажды он попросил мальчика помочь ему отнести парики в театр. Юра помог, остался там на спектакль. И с тех пор стал в театре завсегдатаем. Сосед по квартире расчесывал на голове Юры слежавшиеся парики и кричал, что помощник «ужасно крученый и невозможный». Тот, как мог, терпел эти тягучие, никчемные минуты, а потом торопливо шёл за кулисы, выстаивая там чуть ли не ежевечерне многоактные спектакли. Больше всего ему нравились музыкальные представления, в которых артисты могли показать себя и в танце, и в пении, и в драматической игре. Был довольно продолжительный период, когда Юру Левитана одолевала довольно странная мечта — стать одновременно певцом и… штангистом. Вероятно, такое содружество искусства и спорта в природе человека возможно, но жизнь рассудила, на мой взгляд, естественнее.
В школе, где учился Левитан, организовали кружок «Друзей советского кино». Молодое советское киноискусство переживало тогда пору становления, поисков, экспериментов, вокруг которых разгоралось немало жарких дискуссий. И зрители и критики спорили об идейности и художественности, о принципах реализма и возможностях монтажа… Юра Левитан был в числе самых активных почитателей кинематографа и, конечно, не оставался в стороне от проходивших в кружке диспутов. Увлечение оказалось настолько сильным, что осенью 1931 года, по окончании девятого класса, школа командировала Юру и его товарища Сережу Бедрышева в Москву на экзамены в ГИК. Друзья отправились в столицу.
Приёмную комиссию прежде всего обескуражил возраст абитуриентов: им едва минуло по пятнадцати лет. В ГИК их не приняли. Возвращаться во Владимир сразу после провала не хотелось. Ночуя у кого придется, приятели целыми днями читали объявления о приёме на работу, пытаясь устроиться то на одно, то на другое место. Ничего не получалось. Как ни экономили, деньги подошли к концу. Наступил один из таких неприятных моментов, когда кажется, что весь мир — против тебя, что никто помочь не сможет.
Уже было решено «зайцем» возвращаться домой и поступать в какой-нибудь техникум, как на одной из многочисленных досок объявлений друзьям попалось на глаза извещение о конкурсе дикторов радио. Наше вездесущее, такое «простое», привычное, такое «обыденное» радио!!! Тогда оно, все ещё вызывая изумление, робко входило в дома. Я тоже застал детекторные приемники, в которых станцию надо было искать, тыкая тонкой проволочкой, укреплённой на конце рычажка, по какому-то камешку, похожему на свинец. У нашего соседа в углу комнаты стоял такой аппарат. Сидит, бывало, с огромными жёсткими наушниками на голове и «ловит» чьи-то еле слышные голоса.
— Пойдёшь в школу, — говорил мне сосед доверительно и серьёзно, — рот зря не разевай, сразу поступай в кружок радиолюбителей. Ты ещё не знаешь, чем это радио будет в будущем, а я уже догадываюсь. Нажмёшь на кнопку — заговорит Москва, на другую — Северный полюс. Репродукторы будут вот с этот письменный стол.
И я готов был дневать и ночевать возле наушников. Однако сосед очень любил слушать передачи сам. Кажется, никогда впоследствии у нас в стране не было столько яростных приверженцев радиотехники. Радио обожествляли, а люди, чьи голоса можно было услышать в те времена, представлялись не иначе как избраннейшими из избранных, абсолютно всё знающими и умеющими, тем более что справочники и энциклопедии статей о дикторской профессии тогда ещё не печатали. Слово «диктор», кстати говоря, впервые в Большой Советской Энциклопедии появилось только в 1956 году.
Приятели пошли разыскивать радиокомитет. По пути решили спросить, означает ли слово «диктор» того самого человека, который читает по радио. Какая-то солидная дама, выходившая из Елисеевского магазина, озабоченно помолчала и сказала: «Не уверена, но предполагаю, что вы правы».
— Ну, так что — пойдём? — спросил Серёжа.
— Была не была! — решился Юра.
Пришли — и оказались двумя из девятисот. В радиодоме они бродили по коридорам, и всё казалось удивительным, полным тайны, как и незнакомые весёлые люди, которые будничным «запанибратским» отношением к этим коридорам только усиливали свою значительность. Долговязые подростки вглядывались в лица сотрудников радиодома и пытались отгадать, кто же тут диктор. Может, этот красавец с пышной шевелюрой и орлиным носом? А может, этот седеющий великан, так властно убеждающий соседку пойти и выпить «стаканчик чаю»? У друзей — таких немосковских, таких несведущих — опять засосало под ложечкой. Вновь представилось бесславное возвращение в родной город, тем более что секретарша приёмной комиссии предупредила: «Вас, молодые люди, всё равно не пропустят дальше первого тура. Особенно вы, юноша… Как вас?… Левитан?… Так вот, Левитан, куда ж это годится: волжский говорок, диалект, речение…» Рядом стояли разбитные весёлые актёры из московских театров: они тоже пришли на конкурс. Обступив секретаршу, навалившись локтями на её крохотный столик, они по-свойски попросили «проявить к парням чуткость», «быть доброй феей». «Вы только посмотрите, какие они славные и неиспорченные!…» И ещё о чем-то балагурили, шутили. Секретарша сдалась, вопрос о возможности принять участие в конкурсе неожиданно был решён, и вскоре перед комиссией, занимавшейся отбором будущих дикторов, предстал очень худенький паренёк.
— Это кто же у нас? — спросил председатель, переходя на какой-то «детский» тон.
Паренек молчал.
— Левитан Юрий. — Ответила за него секретарша.
— Откуда?
— Из Владимира, — опять подсказала секретарша.
— А сам он говорить умеет? — удивился председатель.
— Вероятно, — пожала плечами секретарша.
— Вы в самом деле хотите стать диктором?
— Очень хочу, — осторожно сказал юноша, бархатисто и округло выговаривая букву «о».
Члены комиссии, естественно, переглянулись. Парень «окал». Для диктора — это дефект.
— У вас волжский говор, юноша, — сказал председатель. Областное речение.
Юрий был готов к этой уже опостылевшей фразе, хотел промолчать и уйти, но неожиданно для себя жалобно спросил:
— Ну и что? Разве это нельзя исправить?
Он говорил таким особенным, густым голосом, в котором чувствовалось столько недоумения и тайной надежды, что члены комиссии опять пришли в замешательство. «В самом деле, наконец решили они, — почему не попробовать?»
— Прочитайте что-нибудь, пожалуйста.
Юрий прочитал одну заметку, другую. Всё, кроме «оканья», возражений не вызывало, а голос уже и тогда звучал совсем не как у сотен других, страждущих стать дикторами. Педагоги стали прикидывать, во что превратится этот ещё не совсем устоявшийся оригинальный тембр, когда будет убрано конкурсное волнение, естественное для подобных условий мышечное напряжение, когда юноша освоит основы дикторского мастерства. Все туры Юра Левитан прошел беспрепятственно. Его приняли на радио, но с условием, что пока он будет работать дежурным в отделе выпуска и одновременно набираться профессиональных навыков. Под жилье ему отвели «музыкальную» комнату над студиями: в ней хранились грампластинки. Впрочем, было похоже, что Юрию и это жилье не требовалось: с таким упорством он с утра до ночи шуршал в диспетчерской какими-то исписанными тетрадками и газетными вырезками. Зубрил скороговорки, читал вслух огромные — в газетный листстатьи на самые невероятные темы. Посреди ночи неожиданно появлялся в студии, чтобы послушать заинтересовавший его выпуск новостей. Он всеми силами избавлялся от такого ласкового, такого мягкого и привычного, но не понравившегося знатокам литературной речи волжского «о». А оно либо назойливо, округляя все подряд, лезло чуть не в каждое слово, либо, от чрезмерного усердия новичка, превращалось в «а» там, где его никто никогда не ждал.
В общем забот хватало.
Однако не далее чем через два месяца Юрию разрешили читать в ночных передачах маленькие заметки, вести концерты граммофонной записи, объявляя номера. Он готовился к этим передачам, как, должно быть, штудируют первую речь тщеславные депутаты парламента, выверяя на слух каждый слог. Вскоре состоялось новое прослушивание, и с должностью дежурного выпускающего в тот же день было покончено. Воспитанию Юрия Левитана — такого, каким мы знаем его теперь, — отдали силы внимательные учителя: человек огромной культуры и какого-то особенного, порой чисто интуитивного чутья к процессу обоснования первых законов никому не ведомой прежде дикторской профессии — Михаил Михайлович Лебедев; прекрасный педагог по художественному чтению Александр Николаевич Воронов и внешне суровая, неуступчивая в своей требовательности, но безмерно щедрая в стремлении передать ученику поистине неисчерпаемый опыт по технике речи — Елизавета Александровна Юзвицкая.
М. М. Лебедев учил дикторов собранности перед микрофоном. Он начинал с борьбы за стройную логику, сосредоточенность на чтецком материале. Его возмущали речевая небрежность, попытки «шикарно пробросить» заметку, словно она безделушка. За торопливость и внешний блеск он в равной степепи выговаривал — тактично, но непреклонно. Не терпел он и ложного пафоса, равно как и холодности, утверждая, что только заинтересованность диктора в том, о чем он читает, способна вывести его на путь плодотворного совершенствования природных данных, раскрыть специфические черты своего дарования.
Пожалуй, мало кто из новичков набирался дикторских сил так уверенно, как Левитан. Преодолев скованность, вызванную жёстким самоконтролем во время единоборства с «оканьем», он начал постигать законы дикторского искусства быстро, аккумулятивно, почти без издержек. Его неповторимый голос крепчал. Он совсем не так мощен физически, как кажется. Всё дело в тембре, который не пропадает ни на верхах, ни на низах и похож на металл, прикрытый бархатом. Левитан не кричит у микрофона. Он полон эмоциональной экспрессии, внутреннего динамизма.
С самых первых шагов дикторской работы Левитан старался очень экономно распределять силы, особенно при чтении длинных фраз. Он уже тогда стремился найти в них то главное слово, выделив которое, обретает смысл все предложение. И твёрдо усваивал один из основных принципов чтения у микрофона: быть понятным. Глубоко ошибаются те, кто думает, что это просто и всегда зависит только от текста. Тут действуют и законы логики, и специфические для радио правила чтения.
Приведу пример из практики одного диктора — не рядового, не начинающего, а опытного и авторитетного, которого слушаю уже десятка два лет. Он постоянен в своем упорном нежелании заметить всего-навсего запятую в часто встречающемся предложении. В самом деле, кажется, что ничего не может быть проще, чем фраза: «Как мы уже сообщали, сегодня вечером в Киеве откроется Всесоюзный слет молодых передовиков животноводства». После запятой сама собой напрашивается пауза — необходимая и оправданная. Но не было случая, чтобы диктор, о котором я рассказываю, не прочитал так: «Какмыужесообщалисегоднявечером (и только тут следует пауза (?) в Киеве от кроется…» И так далее. Особенно нелепо звучит «как мы уже сообщали сегодня вечером…», если диктор читает заметку в утреннем выпуске новостей. И летят в эфир штампы: «Как мы уже сообщали сегодня в Кремле…», «Как стало известно сегодня в Африке…» Так и хочется подсказать, что «мы ничего сегодня в Кремле не сообщали», а «в Африке сегодня ничего не стало известно». Вот что значит запятая, вот что значит естественная пауза в чтении текста!
Разумеется, и у Левитана были ошибки. Их не могло не быть, особенно если учесть, что профессия только вырисовывалась. Какими качествами должен обладать диктор радио? Каковы его функции? Какой манеры чтения следует придерживаться? Эти вопросы стояли на повестке дня многочисленных творческих дискуссий в 30-е годы. Кто-то требовал, чтобы дикторы читали, как на митингах, другие — как драматические актёры, третьи утверждали, что диктор — не автор текста и потому не имеет права каким-либо образом выказывать свое отношение к чтецкому материалу. Последняя точка зрения наиболее красноречиво была выражена в формуле, которая звучит сегодня почти как приговор: «Диктор — это своего рода типография, посредством которой автор может донести до слушателя свои концепции. Он — всего лишь живой печатный станок, «озвучиватель».
Многие дикторы категорически возражали против такой постановки вопроса. Они доказывали, что нельзя быть «рациональными», бесстрастными, когда речь идет о свершениях первой пятилетки, о строительстве невиданных дотоле в России гигантских заводов и комбинатов, о людях нового, неповторимого времени.
И тогда в одной из газет появилась статья М. М. Лебедева, который писал: «Дикторская читка зашла в тупик, особенно в области политических материалов. Мы утверждаем, что нам нужен страстный, не стоящий в стороне от бурной жизни политический чтец. Мы не можем разделить иную точку зрения. Диктор — участник нового строительства, и это должно быть слышно в его чтении отчетливо».
Но выступая против попыток лишить диктора эмоциональных качеств, М. М. Лебедев в то же время предупреждал, что соучастие диктора в авторском материале ограничено. По его мнению, диктор радио должен «помогать тексту выявить заложенный в нём смысл. Помогать тактично и заинтересованно». Говоря о страстном политическом чтеце, М. М. Лебедев всегда требовал соблюдать чувство меры, необходимое в дикторской работе. Чувство меры… Его всякий ощущает по-своему. Если говорить откровенно, то я не знаю другой профессии, кроме дикторской и актерской, когда педагоги вам говорят: «Смелее, смелее, смелее, но… не настолько же, господи ты, боже мой!» Или: «Скромнее, скромнее, скромнее, но… чего это вы так сникли?» Или: «Огня больше, огня, ещё больше… Да вы что — с ума сошли?» Может ли Левитан читать ещё более «торжественно», ещё более «страстно», «горячо»? Может. Если захочет изменить чувству меры, которое в искусстве всегда потрясает.
Левитану, как всякому зрелому мастеру, подражать невозможно, ибо те качества, которыми он обладает, свойственны только ему и не поддаются подделке. Московские дикторы и их наставники поняли это давным-давно. Хуже с «периферийными». Там — чуть диктор басит, чуть «металличен», так его тут же приспосабливают «под Левитана», не понимая, что ни одна копия никогда не способна приблизиться к оригиналу. Юрий Левитан — это не только оригинальные голосовые данные. Это сплав внутренних эмоциональных качеств с соответствующим настрою этих данных голосовым аппаратом. Когда говорят о Левитане как о даровании незаурядном, таланте неповторимом, явлении ярком и разностороннем, то тут, нам кажется, не обойтись ещё без одного определения, которое я считаю очень важным, — уникальное. Уникальное настолько, что именно Левитану выпала почётная честь называться голосом народа. В минуты великих событий, по сути своей общенациональных, в высшей степени значительных и официальных, все ждут появления в эфире Левитана, голос которого и манера чтения которого отвечают масштабности событий. В слове «уникальное» я не вижу ничего чрезмерного, нескромного по отношению к Юрию Борисовичу как диктору, потому что если завтра в эфире мы услышим голос, повторяющий Левитана, то эта копия наверняка будет с ярлыком «ну совсем, как Левитан». Ничего обиднее, по-моему, в искусстве быть не может. Не надо быть пророком, чтобы возвестить о появлении на нашем радио мастера тоже яркого, тоже своеобразного, тоже уникального, но не Левитана. А пока с горечью констатируешь, что глядят с телеэкранов, звучат в радиоприёмниках пародии на Левитана с одновременной претензией на «серьёзность» чтения и «оригинальность» дарования. Я, например, убеждён, что новая «звезда» в дикторской профессии появится только с изменением стиля эпохи, когда будет нужен иной, соответствующий духу времени кумир, когда мы сами потребуем внутренним своим чувством нового «героя». Это естественный и закономерный процесс в духовной жизни. Так не раз было в драматическом искусстве, так было в кино, балете, когда вроде бы «за кулисами» вырастал и созревал истинный талант, а выйдя — отвечал художественным запросам своего времени.
И вот тут следует сказать, что если голос дан Левитану природой, то его способность трудиться — качество осознанное и благоприобретенное. Вовсе не хочу сказать этим, что оно свойственно было только ему, но я подчеркиваю этот факт, потому что и в наше время считают лёгкость, с какой дикторы справляются со сложными текстами, результатом лёгкости самой профессии. Наверное поэтому ещё есть радиокомитеты, жаждущие иметь «своего Левитана». Само по себе желание благородное, но…
Был я как-то в одном из крупных волжских городов, хотел немного рассказать тамошним дикторам, как живут и как повышают свою квалификацию их московские коллеги. Много мне говорили о местном теледикторе, который будто бы голосом похож на Левитана. Вечером я включил телевизор и услышал ровное, бархатное гудение. Голос молодого человека на одной ноте оповещал подряд обо всём совершенно одинаково, шла ли речь о политическом событии или об опоросе свиней. Видно было, что самое главное для этого диктора — рокотать, «по-левитановски» звучать. Это был верх непрофессионализма. Это было не чтение, а самолюбование. Казалось, забыто всё — смысл, идея, логика, слушатели.
Левитан в ранней юности тоже не устоял перед соблазном кого-то повторить, чьей-то манере подражать. В этом смысле образцом для него был Михаил Михайлович Лебедев. Тот моментально заметил эти попытки и начал активно их гасить, занимаясь с молодым диктором особенно тщательно. «Не будь попугаем, не следуй моим советам механически, не копируй интонацию: ведь она только для меня естественна. Ищи самого себя». И опять — занятия, занятия, когда даже во сне обступают со всех сторон слова и буквы, испечатанные листы бумаги и микрофоны… Нет, диктором и впрямь быть нетрудно, особенно если ты уже измучил педагогов, измучился сам, но постиг основы мастерства и уже не только отёсан, но и немного отшлифован. А в те годы секреты профессии ещё открывали на ощупь, с восторгом и ошибками, с радостью и слезами разочарования. Осип Наумович Абдулов — тогда диктор радио, — уставший взирать на равнодушно молчаливый микрофон, начал экспериментировать. Ведь так хотелось быть «искренним», «разговорным»! Он посадил перед собой студийного пожарного и читал ему. Во время одной из передач пожарный увлёкся и стал так бурно реагировать на чтение, что это заметили удивленные слушатели. А кое-кто даже негодовал. Работать с публикой Абдулову, разумеется, немедленно запретили. Да он и сам был не рад опыту, сообразив, что труднее, но гораздо целесообразнее «вырабатывать» ощущение контакта со слушателями внутри себя. Эту же задачу ставили педагоги на уроках в классе — во время занятий мастерством. И вот тут работоспособность Юрия Левитана поражала. Собственно, ею он отличался с того дня, когда был пропущен конкурсной комиссией через отборочное сито. Он занят трудом ежедневным, кропотливым, не прекращающимся и поныне, незаметность которого даёт огромный эффект у микрофона. Немыслимо представить себе того же Юрия Левитана, не подготовившего передачу с карандашом в руке, будь то ответственный приказ или рядовой текст. Это попросту не в его характере.
Есть дикторы с «высокой производительностью труда», которая кончается, как только они выходят из студии. Насколько я помню, это имеет мало общего с работоспособностью, то есть желанием и умением извлекать пользу для профессии из театра, музеев, выставок, чтения книг, из подготовки к передачам, из занятий с педагогами по постановке голоса, прослушивания записей своего чтения на плёнку и так далее. Многие ли молодые дикторы могут сравниться с Левитаном в этом отношении? Единицы.
В дикторской профессии много будней. Журналистов, приходящих написать коротенький отчёт в связи с чьим-то юбилеем, эти будни мало интересуют. Больше — анекдоты профессионального плана: кто как когда-то смешно оговорился, неточно объявил номер…
…«Трудно» и «нетрудно». Как относительны эти понятия! Сижу я как-то в коридоре и жду, когда приготовят студию для записи передачи. Рядом вяжет кофточку знакомая журналистка, а возле неё стоит знаменитая балерина, покорившая мир непревзойдённым искусством, и приговаривает:
— Ой,этому я никогда не научилась бы. Это, наверное, так трудно! Я никогда вязать не научусь, правда?
Говорят, убегая от льва, кто-то перепрыгнул десятиметровый ров. Но даже угрожая самой мучительной смертью, невозможно заставить безголосого человека петь как Шаляпин. Такому человеку это не то что «трудно», а просто не дано. Зато ему, как никому другому, дано, может быть, управлять космическим кораблем. Разве это легче, чем петь? И когда я смотрю, как Левитан «наскоро» готовится к очередной передаче и потом «запросто» её читает, я должен ещё раз напомнить, что эта лёгкость давалась после пяти, десяти, двадцати, тридцати лет работы у микрофона. А есть дикторы, у которых усилия казаться «простыми» заметны. Это значит, что они дошли до своего предела, который оказался далёким от истинного профессионализма. Вот им-то нелегко работать. Они словно отбывают повинность.
В первые год-два работы у микрофона Юрий Левитан совсем не плохо делал то, что умел и что от него тогда требовали. Однако этого было мало, чтобы идти вперёд. Разумеется, он мог смириться с мыслью, что «и этого хватит» и ждать вдохновения и прозрений. Левитану такие перспективы показались незавидными. Это, вероятно, вообще свойственно молодости — проявлять беспокойство, ощутив торможение в своем развитии. Весь вопрос — ради чего проявляется это беспокойство. Юрий Левитан чувствовал, что «дикторская читка, зашедшая в тупик», располагающая к ремесленничеству, к бесстрастному изложению фактов, его интересует всё меньше и меньше. Намечался если не разлад с профессией, то, по крайней мере, скептическое к ней отношение. Нужно было искать выход, и он неожиданно нашёлся.
Тогдашний руководитель вокальной группы радиокомитета Львов давно прислушивался к Юрию и однажды сказал:
— Голос у тебя тембральный. Ты не хотел бы учиться петь?
— С детства хочу!
Львов помог разучить несколько народных песен и повёл своего ученика к профессору Александру Борисовичу Гольденвейзеру. Тот послушал сам, потом устроил встречу с преподавателем по вокалу, известным русским оперным певцом Николаем Ивановичем Сперанским. Мнение было единодушным: нужно участвовать в консерваторском конкурсе и учиться петь по-настоящему.
Но мечте с детства и на этот раз не суждено было осуществиться. Из дому пришла телеграмма о смерти отца. Заботы о матери и сестре Юрий взял на себя, оставшись работать диктором. Радио тогда вступало в новый период своего развития. Вспомните, какое это было время! От напряжённых ритмов комсомольских строек до стремительных строчек по-молодому запальчивых стихов. Всё чаще дикторы читали так, словно только что сами приехали с Магнитки. В программах передач были большие — на час-полтора — передачи общественно-политического плана. В них включались: передовица, информации с мест, беседы и выступления, технические и агрономические советы. Всё это перемежалось оркестровыми и вокальными «вставками», сценками, диалогами. В качестве дикторов тогда выступали О. Абдулов, Р. Плятт, вместе с ними работали B. Гладкий, А. Степанов, Е. Отъясова, Н. Толстова. В эту группу включили и Юру Левитана. Началась школа воспитания на разнообразных текстовых материалах. Расширялись исполнительские рамки. Уже сама возможность наблюдать, как Р. Плятт и О. Абдулов репетируют отрывки из агитпьес, поют по ходу радиогазеты какие-то частушки, читают фельетоны, — помогала глубже осмыслить свои собственные намерения, набраться опыта. Левитан не без оснований надеялся доказать основной принцип своей формирующейся творческой позиции — быть торжественным, значительным, говорящим как бы от имени поколения. Он всё смелее осуществлял у микрофона свои замыслы, делом доказывая, какой, по его мнению, должна быть на радио публицистика. И читал так, словно делился со слушателями своими впечатлениями о величественном размахе происходящих в стране событий, и его охватывала гордость, сознание сопричастности к этим событиям. Вспомните художественные фильмы 30-х годов. Сегодня в некоторых из них заметна и недостаточная глубина характеров и формальность решения темы, но осталась — и останется навсегда! — атмосфера той поры. «Девушка с характером», «Вратарь», «Ночь в сентябре», «Музыкальная история»… Дух времени в них бился, пульсировал и ощущался буквально во всём — в манере говорить, двигаться, одеваться, принимать решения и выполнять их. И Левитан читал: «Молодой советский человек! Не стой в стороне от великих дел. Тебя ждёт непостроенный ещё город. Там, где сегодня шумит тайга, ты проложишь улицы, возведёшь заводы и фабрики, ты построишь город будущего. Партия зовёт тебя к настоящему делу». Шумно становилось на перронах, невообразимо тесно в вагонах, где даже на самых верхних полках, под потолком, гремя довоенными деревянными чемоданами, ехало поющее, нетерпеливое, задорное молодое племя. А на станциях из громкоговорителей был слышен голос Левитана, который читал прозу, очень похожую тогда на стихи Маяковского, о гуще событий — сжатым слогом, ярким стилем.
Совершенствуясь, этот приём становился у Юрия Левитана всё более органичным. Диктор безжалостно отбрасывал лишнее: некоторую раздробленность фраз, слишком дотошную разбивку на логические кусочки, убирал игру в интонации, заменяя это фразой крупной, тяготеющей, к одному логическому ядру, к очень определённо выраженному настроению. Оказалось, что такая сложная задача Левитану по плечу, что, решая её, он во время чтения действительно достигал органичности и убедительности. Левитан на практике познал, что красиво и жизненно только то, что избавлено от избыточности, от утомительных, надуманных деталей. Это прекрасно в любом искусстве. В дикторском — тоже. Гнева и мягкости, задушевности и сарказма, разговорности и официальности в нём должно быть как раз столько, чтобы полнее всего выразить (а не потопить в избытке «мастерства») смысл читаемого текста. Любое отклонение от норм общения, выработанных общечеловеческой этикой, немедленно превращается в нарочитость и грубость, в назойливость или неоправданно утрирование звучащего слова.
Первое по-настоящему серьезное испытание Юрию Левитану пришлось выдержать задолго до войны, хотя многим кажется, что Левитан получил «боевое дикторское крещение» сорок первом. Нет, шёл только 1934 год. Однажды его, девятнадцатилетнего диктора, вызвал к себе председатель Всесоюзного радиокомитета Платон Михайлович Керженцев и поручил подготовиться к чтению материалов XVII съезда ВКП(б).
— Вам предстоит читать доклад. Он рассчитан на четыре с половиной часа эфирного времени, — сказал Керженцев.
Левитан вышел из кабинета ошеломлённым, но о том, чтобы сдаться, он и не помышлял. С десяти утра до пяти вечера, сидя рядом с Натальей Толстовой (в дикторской она слыла знатоком русского языка), Левитан вслух выверял каждую строку, проставляя ударения, размечая главное в каждом абзаце. В семь вечера он начал читать доклад в эфир. Поначалу некуда было девать руки, деревенели губы, но сознание, что перед ним лежал знакомый текст, придавало уверенности.
Левитан решил, не лишая текст элементов разговорности и общения с аудиторией, придать чтению черты масштабности: ведь диктор знал, что его слушает вся страна. На съезде доклад делал И. В. Сталин. Известно, что его речь была неторопливой, негромкой, со своеобразной манерой выделения главных логических центров, и Левитан, держа в памяти манеру речи Сталина, даже внёс в чтение специфический национальный ритм, характерный для докладчика.
Проба сил оказалась успешной. Разумеется, его внимательно слушали не только взволнованные и придирчивые коллеги. И тем приятнее было вскоре узнать, что работа Левитана была отмечена специальным приказом.
К началу войны он уже настолько прочно вошёл в число высокопрофессиональных дикторов, что Владимир Яхонтов писал в своей книге об искусстве чтеца: «Среди них (тогдашних дикторов. — Б. Л.) выделялся молодой человек красотой голоса, полного достоинства, и убедительностью интонаций. Его роль с первых же дней войны стала особенно заметной… Это был Ю. Б. Левитан. Слушая его, я думал: вот пример того, каков бывает результат, когда содержание и форма подачи материала слиты воедино».
Владимир Яхонтов подметил важнейшую черту дарования Левитана: каким бы рискованно патетическим ни был текст, Юрий Левитан в нём не фальшивил, так как обладал внутренним накалом ровно такой «температуры», какая требовалась для того, чтобы оставаться во время чтения естественным.
И тут я сталкиваюсь с очень трудной проблемой: рассказать о том, как Левитан читал во время войны. Действительно, как? Сколько книг написано о Собинове и Карузо. Сколько авторов пытались рассказать об их непревзойдённом искусстве, горевали, что грампластинки не дают, к сожалению, даже отдалённого представления об истинной красоте голосов этих артистов! Сколько усилий прилагают писатели, чтобы объяснить звучание голосов, которые надо было слышать! Я читаю такие книги и верю их авторам на слово, потому что в записи не люблю ни Собинова, ни Карузо. Лишь однажды в Варшаве услышал сохранившуюся у коллекционера запись песни «Последний нонешний денечек» в исполнении Собинова. Там был слышен истинный певец, но… одна только запись.
Может быть, эту книгу надо было снабдить звуковыми иллюстрациями? Ведь есть фильмы военных лет, в которых Левитан читал Приказы Верховного Главнокомандующего. Но произведёт ли копия старой киноленты впечатление на молодых людей, не знающих атмосферы тех дней и не слышавших Левитана именно тогда? Не покажется ли им тот прежний Левитан чем-то устаревшим? Я не удивлюсь, если покажется, потому что недавно Левитан сам слушал, как читал сводки с фронтов в киножурналах времён войны. Слушал и мрачнел. А потом сказал: «Знаешь, это как-то не так надо было читать…»
Левитан ошибался, потому что к мысли «не так читать» он пришёл сегодня, когда действительно читает по-иному, когда надо читать по-иному. «Другое время — другие песни», — говорит пословица, а тогда он читал так, как только и было возможно, необходимо. Всю злость и горечь, всю ненависть и надежды он вкладывал в звучание своего голоса — человек памятных сороковых годов двадцатого века. Всю радость и гордость, всю значительность и вору и будущее выражает он своим голосом сегодня — человек семидесятых годов двадцатого столетия. И если его как диктора можно сразу узнать, то это потому, что вместе с ним изменились и мы сами.
Да, трудно описать голос, но всё-таки попробую.
Начну с того дня, когда началась война. Радио вошло с этим известием в каждый дом. Дикторы рассказывали мне, как тяжело давались им горькие строки, как не хотелось, чтобы во время чтения кто-то услышал отчаяние. Голос Левитан тоже зазвучал по-иному. Оптимизм мирного марша пятилеток сменился непоколебимостью и убежденностью солдатского марша. Жестокая прямота сводок об отступлении не разоружала, потому что в чтении Левитана не было смиренной констатации фактов. Нет, слышалась вера в силу нашего государства, в героизм его сынов и дочерей, ушедших на фронт и работавших тылу.
Если сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет, разбирать, как в те дни читал Юрий Левитан, то, видимо, надо вспомнить хотя бы одну сводку Совинформбюро — с её лаконичным, сжатым до предела текстом.
Сурово и медленно падали слова, читаемые почти на одной ноте. Никаких красок, никакой игры в интонацию, никаких нюансов. Диктор понимал, что всё иное, кроме мужественного изложения факта, будет неуместным. «…Оставили города…». На перечислении голос словно леденел, звучал громче, отчётливее, не скрывая трудностей военных поражений. Но доминировала вера. Она не угадывалась, а преобладала. Это уже зависело от сердца чтеца, диктора, не добавляющего к сводке ни одного слова от себя, но отдающего всего себя уверенности в победу.
Летом 1943 года положение на Центральном фронте стало особенно напряжённым. Сводки Совинформбюро были похожи на оголённые нервы. Всё застыло в ожидании каких-то перемен — обнадеживающих, решительных. Дикторы жаждали получить сообщения, на которых можно было «отвести душу», истосковавшуюся, как и у всех, кто боролся за победу, кто терпеливо работал ради неё.
И такой день настал.
Вечером пятого августа 1943 года позвонили из Советского информбюро: «Ждите. Приготовьтесь к чтению очень важного материала».
Курьер с пакетом приехал за пять минут до начала передачи. Левитану текст дали прямо возле дверей студии. Ровно в 23 часа 30 минут прозвучало какое-то огромное слово: «При-ка-а-з-з…»
Юрий Борисович вспоминает:
— Умышленно растягиваю слова необычного заголовка передачи, а сам лихорадочно бегаю глазами по строчкам первого абзаца страницы. Что в них? Что? Что?… И вижу фразу, от которой моментально запылало лицо, а воротник рубашки стал тесным. Не помня себя, я рванул его, хлебнул воздуха и отодвинулся от микрофона. Сейчас моей радости не будет предела, и я не сумею, не смогу удержать своих чувств… «овладели городами О-рёл, Бел-го-род…». Это же была победа!
Приказ был прочитан, как гимн радости, на едином дыхании. Он стал событием в истории страны, памятным явлением в жизни десятков миллионов слушателей. И по сей день каждый из нас, кто слышал эту передачу, помнит её. И если даже стёрлись в памяти слова — впечатление почти фантастической праздничности, ощущение воистину неохватной огромности происшедшего события живы и сегодня. Какими бы высокими по стилю ни показались мои слова, факт остается фактом: атмосфера военных лет, её окраска, её звуки всегда включают в себя голос Юрия Левитана как неотъемлемую часть этой атмосферы. Недаром он является одним из главных действующих лиц почти во всех спектаклях, кинофильмах и радиопостановках, повествующих о Великой Отечественной. Одно слово — и голос узнан. Узнан голос — и со сцены или с экрана в зрительный зал властно, ощутимо перешагивает волнующее время, ушедшее ныне в историю. в историю, которую так легко всколыхнуть в сознании, если Левитан мужественно и трагично скажет: «От Со-вет-ско-го информ-бю-ро».
Накопленное за годы работы у микрофона мастерство позволило Юрию Левитану прочитать тот первый приказ о салюте в честь победивших на Курской дуге так, что переполнившая диктора радость ни на мгновение не скомкала содержание одной из самых значительных передач 1941-1945 годов, ни одно слово не было «проглочено», не было ни единой фразы, покоробленной небрежностью чтения или потерей самоконтроля. Подлинный, высокий профессионализм, чувство огромной ответственности помогли молодому ещё тогда диктору освоить манеру чтения, считающуюся высшим классом мастерства: читать как бы от своего имени, но именно «как бы»! Ведь он всё равно оставался только диктором, и не автором текста. А мы каждый день ждали нового приказа. Иногда Левитан читал их по два в сутки, даже один за другим. И всякий раз его чтение возвышало, поднимало нас по постоянно к подвигу. Это были залпы эмоций, ликование, предвестник мира, о котором истосковались все сердца — и на фронте, и в тылу…
…Минули годы. Мы в трудах и хлопотах старимся и не можем уловить момента, когда именно это постоянное накопление старости начинает проявлять себя во всё большем количестве морщин, седин и воспоминаний о прошлом. Может быть, это происходит, когда перед нами как бы вдруг сами собой оживают те, некогда казавшиеся незыблемыми, законы, голоса, привычки, моды, наши взгляды на жизнь. Я смотрю на довоенные фотографии Юрия Борисовича. Худенький юноша в светлой косоворотке, массивные очки. Вот он рядом с Валерием Павловичем Чкаловым, вот — с актёрами Московского Художественного театра… Михаил Иванович Калинин вручает в 1944 году Юре Левитану орден Трудового Красного Знамени. А это — диплом 1959 года о присвоении звания заслуженного артиста РСФСР. Копия Указа о награждении 1964 году орденом Знак Почёта. Медали. Как вехи, как отметины на долгом пути. Годы, годы, годы… Сколько за это время появилось новых имён, сколько из старых позабыто. Левитан же в числе тех немногих, кто остаётся в нашей памяти, в нашем сознании.
«…Я был недавно в одной семье… За столом сидело три поколения — деды, отцы, внуки… Было весело, не переставали смеяться. Кто-то включил радио. Вдруг крикнули: «Тише, тише» — и все смолкли. Раздался голос: «Говорит Москва». Это был голос, звук которого мгновенно узнали все старшие — все, кто хранил его в глубине памяти, все, кто изо дня в день слушал его на протяжении почти полных четырёх лет, все, кто внимал этому голосу, пока длилась Великая Отечественная война Советского Союза, — голосу особого тембра, чем-то напоминающего басовые гитарные струны… Диктор читал известие, прочитанное им ровно двадцать лет назад, 9 мая 1945 года, — читал снова 9 мая 1965 года, о том, что война окончена, что гитлеровский фашизм повергнут, что полная победа над ним, достигнутая неисчислимыми жертвами, дарует наконец всем народам мир и свободу.
Старшие, затаив дыхание, слушали… Почти все лица были в слезах…».
Так писал Константин Федин в газете «Правда» в мае 1965 года.
Сегодня — уже народный артист РСФСР — Юрий Борисович Левитан читает речи, доклады, «космические» и другие приказы. В праздничных концертах звучат исполняемые Левитаном стихи Владимира Маяковского и Константина Симонова. Юрий Борисович всё так же неравнодушен к своей профессии. А это значит, что он ещё не раз скажет: «Сегодня это надо было бы прочитать совсем иначе…» И только нам Левитан будет казаться все тем же волнующе знакомым и необходимым.
К следующей главе «Как для взрослых, только лучше…»