Дмитрий Николаевич Орлов

Верь, что во мне необъятно-безмерная

Крылась к народу любовь.

H. А. Некрасов

(Экслибрис Д. Н. Орлова)

1.

Дверь дикторской комнаты медленно открывается, и входит народный артист республики Дмитрий Николаевич Орлов. Он останавливается на пороге и, широко улыбаясь всем лицом, всеми морщинками вокруг прищуренных глаз, внимательно оглядывает присутствующих.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои.

Мы дружно приветствуем его: «Здравствуйте, Дмитрий Николаевич!»

А он, не спеша, продолжая улыбаться, обращается как бы ко всем вместе, но в то же время и к каждому в отдельности:

Он знает дикторов по именам, называет ласкательно: Зоечка, Володенька, Юрочка, Наташенька.

Если до начала передачи много времени, Дмитрий Николаевич рассказывает что-нибудь любопытное.

— Был вчера за городом. Весна близко. По всему видать: такие почки на деревьях клейкие, пахучие (помните, у Толстого об этом?). Воздух прозрачный, и птицы заливаются. Радость-то какая! Дома взял вот эту передачу, чтобы порепетировать, а в ней тоже про весну. Как мне прогулка-то по лесу помогла! Как работалось легко.

Или:

— Знаете, был вчера в клубе. Ученики ремесленного училища показывали свою самодеятельность (Дмитрий Николаевич был членом бесчисленных жюри комиссий по художественной самодеятельности). Желторотые птенцы, а сколько старания! Темперамент какой! Крупицы таланта так и сверкают. Хочется помочь ребятам. Не раз ещё к ним поеду, послушаю их. А сегодня они меня будут слушать по радио. Уговорились с ними. Почитаю им с удовольствием.

И читает, действительно, с особым удовольствием, После передачи в диспетчерскую и в дикторскую звонят слушатели и в том числе его новые друзья-«ремесленники», у которых он был вчера. Все благодарят артиста, восторженным похвалам нет конца. Да и как им не быть, — он всегда читал «с особым удовольствием», знал, для кого он читает. Как можно читать по радио, не будучи целеустремлённым, не представляя себе ясно, кому читаешь, зачем, часто говорил нам Дмитрий Николаевич.

— Артист не имеет права подходить к микрофону, если не ставит перед собой прямой и точной задачи. Например, я свою задачу давно решил: читать для простого народа. Всю душу ему отдавать, не жалея. Когда выступаю по радио, мне всегда кажется, что я делюсь сокровенными мыслями с народом.

И, действительно, каждая передача Орлова была похожа на простую, правдивую, задушевную беседу, которую нельзя слушать без волнения. Передачи Дмитрия Николаевича Орлова это — замечательная страница в истории радиоискусства.

Многим памятен Орлов — талантливый актёр театра имени Мейерхольда, театра Революции, МХАТа. Продувная бестия Юсов в «Доходном месте» Островского, Умка-Белый медведь в одноимённой пьесе Сельвинского — вершина актёрского мастерства Орлова — и многие другие сценические образы, созданные Дмитрием Николаевичем, не забудутся теми, кто их видел. Но наиболее сильное, неизгладимое впечатление оставил он своими выступлениями по радио.

Впервые он пришёл на радио в начале 30-х годов; когда, — точно установить не удалось. В архиве Орлова, хранящемся в театральном музее имени Бахрушина, есть пожелтевшие листки одного микрофонного материала — перепечатанный на пишущей машинке текст рассказа Г. Успенского «Распоясовское дело». На полях сохранилась пометка, сделанная от руки: «Одна из первых (если не первая) работа на радио». Дата не указана.

Но уже в 1935 году Орлов был одним из самых популярных и любимых артистов радио. Он много и охотно выступал у микрофона. В ту пору, когда еще не все профессиональные работники радио определили своё отношение к новому виду искусства, Орлов понял всю значительность радио и его широкие перспективы. В 1935 году он писал в журнале «Говорит СССР»:

«Работа актёра на радио чрезвычайно важна и очень ответственна. Выступая в театре, на концерте, я вижу перед собой зрителя, вижу его реакцию. А на радио, стоя перед микрофоном, я не вижу и не слышу своего слушателя, не ощущаю непосредственно его реакции, хотя и знаю, что меня, возможно, слушают миллионы. Но как слушают, не выключают ли на это время свой приёмник, не знаю.

Мне говорят, что мои передачи «доходят». Но сам я этого проверить не могу. К тому же и сами слушатели только слушают меня. И, зная это, зная, что только через свою речь, ее ритм, интонации я могу передать то, что хочу донести до них, я должен быть предельно напряжённым. Не мускульно, не физически напряжённым, а внутренне. Я становлюсь предельно внимательным к содержанию, к внутреннему состоянию создаваемого мной образа. Найти и передать образ на радио гораздо сложнее, чем в театре.

В театре я передаю свой образ при помощи движения, мимики, жеста и речи. Я не говорю уже о том, что мне помогает ещё свет, декорация, костюм, грим, партнёр. На радио в моём распоряжении только речь, с партнёром же мои взаимоотношения другие, чем в театре. Я с ним общаюсь и связан в передаче только через слух. Перед микрофоном я «одинок», и отсюда гораздо больше ответственности в работе.

Ещё один существенный момент: ограниченность времени передачи… Для этого необходим очень серьёзный и внимательный монтаж.

Я работаю на радио с большой охотой и вниманием»¹

— Меня привлекает к радио и то, что предо мной нет публики, — не раз говорил Дмитрий Николаевич. — Когда я читаю перед публикой, то вижу её, вижу глаза, устремлённые на меня. И вдруг, среди множества пытливых, взволнованных, любопытных взглядов замечаю один — пустой, равнодушный. Только один! Но как он может помешать мне, расхолодить, даже нарушить творческое состояние… А на радио этого нет. Я всегда чувствую огромность аудитории, но сна меня не смущает, наоборот, радует, признаюсь, даже вдохновляет. По радио я всегда читаю для своей аудитории, которую вижу мысленным оком.

Задушевные разговоры о «жизни в искусстве» велись у нас с Дмитрием Николаевичем, когда он задолго до начала передачи входил в дикторскую комнату. Если при появлении B. И. Качалова мы благоговейно замирали, чтобы создать великому артисту творческую атмосферу, то с Дмитрием Николаевичем у нас было по-другому: мы любили его за добрую простоту, за товарищеское отношение к нам, за обстоятельные расспросы о наших дикторских делах, о жизни, о принципиальных творческих поисках и находках и относились к нему как к старшему товарищу.

2.

Однажды мы попросили Дмитрия Николаевича рассказать подробно о том, как он работает над текстом, как добинается своих предельно правдивых, живых интерпретаций, наких нет ни у одного другого чтеца, словом, в чём секрет его обаяния.

— Ну, что я вам скажу? Вы же сами не хуже меня знаете все секреты работы у микрофона, — отнекивался он, но в конце концов нам удалось его уговорить, и Дмитрий Николаевич пришёл к нам «проводить беседу».

Он заметно волновался. В руках у него были два листочка из тетради, исписанные некрупным почерком — конспект беседы. Всё сказанное тогда Орловым полезно не одним дикторам, а каждому, кто готовит себя к работе на радио. Поэтому привожу здесь выдержки из его конспекта.

«…У нас нет такого положения, чтобы человек сказал: «Я всё сделал». Мы непрерывно движемся вперёд, учимся.

…Вы постоянно сообщаете новое и разное: информации, статьи, беседы, рассказы. Надо понять характер, стиль читаемого, и у вас появится соответствующая окраска.

Если знать, о чем читаешь, то будешь знать, и как читать.

Избегайте поучающих, командирских интонаций и повелительных жестов во время чтения: не грозите слушателю пальцем!

Нет ничего печальнее, когда внимательный слушатель понимает, что поучающий его чтец сам не твёрд в предмете.

Пусть слушатель чувствует, что беседует с ним умный, знающий человек, который хочет дружески поделиться своими знаниями.

Не нажимайте на текст. Поднажмёшь немного, а уж получается фальшиво, по-ученически. Не старайтесь «играть чувства» — радость, грусть и прочее, такая игра — фальшь.

…Читая, надо стараться видеть людей, волноваться, побеждать, уступать, горевать, радоваться и жить! Переживать сердцем, а не изображать переживания.

О речевых недостатках: у некоторых «о» звучит как «Ы» или как «у» — «Мысква», «кыторый», «москувское время», «хоруший» и т. д. Другие «е» произносят как «и» «идинство», «идийный»…

Обратите внимание на звуки «з», «с», «ч», «щ», «ш» — у многих они свистят, шепелявят. Возможно, это от техники, от аппаратуры, но вряд ли, техника чаще бывает на высоте.

…Не низить, не умирать к концу фразы! Действие ведь продолжается!

Не забывать знаки препинания, помнить о паузах.

Главное выразить мысль, ясно сказать фразу, слово. Нашу натуру можно угадать по голосу.

Это всё вам хорошо известно. У вас практика больше, чем у любого чтеца»²

Конечно, в своей беседе Дмитрий Николаевич развил эти тезисы, говорил широко и пространно. Я успела записать его отдельные высказывания:

«Плохо, когда диктор читает «слова»; всегда надо читать и нести мысль.

Не забывайте о цели и характере того, о чём читаете».

Он рекомендовал нам не укрупнять материал: не перенасыщать его гиперболическими интонациями; не читать каждое слово с большой буквы. Предостерегал от голосовых модуляций, не согретых подлинным чувством: всё равно это прозвучит фальшиво и не убедит слушателя. Гораздо важнее разобраться в сути произведения, чем щеголять красивым голосом. Он призывал быть внимательным к слушателю, но не советовал расшаркиваться перед ним, злоупотреблять излишней «уважительностью»: всё хорошо в меру.

В день встречи с дикторами Дмитрий Николаевич записал в своём дневнике: «Провёл беседу с дикторами. Беседу стенографировали, к моему стеснению. Говорил я разбросанно. Дикторы ищут моего «секрета» в определении чтения, как бы беседы, разбора, читаемого совместно со слушателями. Я довольно нелицеприятно, на основе ошибок, предупреждал о том, чего не следует делать. Сказал, что они по развитию должны быть людьми передовыми политически и литературно»³.

Это была наша единственная, так сказать, официальная творческая встреча с Д. Н. Орловым. Повседневных же встреч было много, и каждую из них можно назвать творческой.

Разговор всегда был живой, с шутками, со смехом. Говорили обо всём: о литературе, об искусстве, о премьерах, о политических событиях дня. Но, когда близилось время передачи, Дмитрий Николаевич становился серьёзным и останавливал нас: «Хватит, ребятки, поболтали и будет. Работать надо». И отключившись от всего, как бы забыв о том, что в комнате есть люди, Орлов углублялся в микрофонный материал.

Он не любил читать с листа или почти без подготовки, усматривая в таком чтении неуважение к слушателю. Его удивляло, что в те далёкие годы считалось своего рода геройством «рвануть с листа на подъёме и вдохновении»!

— Не упасть бы с подъёма-то, больно ушибиться можно, — говорил он.

А если дома слышал, как кто-то, читая по радио, делает ошибки, спотыкается, то очень переживал, жалел «накладчика»: не успел подготовиться, бедняга. Попадёт ему за это, ошибку запишут, а главное, перед слушателем стыдно…

…В студию шли почти молча. Если с ним заговаривали, то отвечал односложно и не поддерживал разговора. Чувствовалось, что он уже весь «ушёл в передачу», весь в образе. Перед включением микрофона он каждый раз просил, «чтобы в студии было тихо, как только можно тихо». После того, как диктор включал микрофон и объявлял передачу, Дмитрий Николаевич выдерживал большую паузу, чтобы сосредоточиться, расслабить мышцы: движение головой — освобождены шейные мышцы, напряжение которых «зажимает» голос, повёл плечами — «проверил», свободны ли руки и, убедившись, что никакие мышечные усилия не мешают ему, бросал острый взгляд на микрофон (точно оглядывал свою аудиторию) и только тогда начинал читать.

В студии «не дышали». Тогда ещё не существовало записи на плёнку, и если в передаче был занят оркестр, то он находился тут же. Но даже видавшие виды музыканты, которых трудно было чем-либо удивить, слушали, как заворожённые.

Для меня до сих пор остаётся загадкой, как можно было со сравнительно небогатыми голосовыми данными, порой как будто бы без всяких интонаций передавать такую безграничную гамму чувств, такие глубокие человеческие переживания, создавать образы один красочнее другого, рисовать разнообразнейшие картины.

Интерпретации Дмитрия Николаевича Орлова производили на нас не меньшее впечатление, чем интерпретации В. И. Качалова, чей голос вошёл в легенды.

Чтение Орловым «Тихого Дона» было событием не только для слушателей, которые заранее звонили и справлялись, когда будет следующая передача, но и для работников радио. Мы, дикторы, спорили, кому «вести» Орлова: «Почему — ты? Я вела первую передачу «Тихого Дона», значит, и эту надо мне вести!». Свободные от работы дикторы тихонько пробирались в студию, чтобы послушать чтение. Помню, как мы с диктором Машей Тиуновой проплакали чуть ли не всю передачу, когда Дмитрий Николаевич читал о смерти Ильиничны. И мы были не единственными; после передачи Орлову позвонил Михаил Александрович Шолохов: «Ты, Митя, заставил меня пролить слезу о смерти Ильиничны».

Но если плакать можно было втихомолку, то со смехом приходилось труднее. Орлов читал самые смешные вещи самым серьёзным тоном, отчего смешное становилось ещё смешнее. Так читал свои юмористические рассказы писатель Пантелеймон Романов: слушатели буквально «рыдали» от смеха, в то время как автор-чтец оставался невозмутимо серьёзным, даже мрачноватым. Когда Орлов читал про деда Щукаря из «Поднятой целины», то ведущий диктор не раз выбегал из студии, чтобы «просмеяться» в тамбуре, между дверями.

Однажды, в годы войны, я вела передачу, в которой Дмитрий Николаевич читал отрывок из романа Шолохова «Они сражались за Родину» — рассказ о том, как «жена вешаться собиралась». Всю передачу я старалась не смеяться, пыталась, как советовал в таких случаях О. Н. Абдулов, нагнать на себя тоску грустными воспоминаниями, не слушать Дмитрия Николаевича, но не слушать было невозможно. Я не выдержала и фыркнула, уткнувшись в носовой платок. Дмитрий Николаевич оглянулся, погрозил мне пальцем и снова, войдя в образ, как ни в чём не бывало, продолжал читать.

Персонажи Шолохова, нарисованные рукою большого мастера, вставали перед слушателем как живые. «Видишь всё перед глазами, будто слушаешь не чужое изложение, а сам смотришь на предметы и лица, видишь, как они двигаются, живут. Кажется, находишься с ними вместе, до такой степени выпукло и написанное, и передаваемое в чтении. Получается, пожалуй, уже не картина, а скорее кинематограф или собственные личные воспоминания», — писали о чтении Орлова радиослушатели.

Дмитрий Николаевич был увлечён передачами «Тихого Дона», любил их. Ему нравилось даже то, что иногда их давали не в обычное время, а в половине первого ночи. Он знал, что вся Москва слушала его в эти часы. В редакцию шло множество писем, артисту звонили по телефону даже домой и спрашивали, что будет с Григорием и Аксиньей, встретятся они или нет. А одна художница говорила, что обычно откладывала свою работу на ночь и продолжала её после передач «Тихого Дона»: ей казалось, что тогда у нее выходят все трудные места, которые не получались днем — передачи помогали!

Работу над «Тихим Доном» Орлов не прекращал почти в течение всей жизни. «Сейчас все мои думы и заботы только в «Тихом Доне», — записывает он в свой дневник, — со всеми полюбившимися мне, всяк по-своему, персонажами. Я их люблю, о них думаю и радуюсь, когда кто-либо из них получается хорошо»⁴. И в другом месте: «Читал в 6.40. Слушал М. А. Шолохов. Ему понравилось, сказал: просто, хорошо… Благословляю на дальше… действуй свободно»⁵.

И Дмитрий Николаевич «действовал»: искал, совершенствал. Когда появилась звукозапись, Дмитрий Николаевич непременно прослушивал свои передачи, записанные на плёнку. 19 июня 1939 года он заносит в дневник следующие строки: «Первый раз слушал тонфильм «Кочубей». Запись отличная. Не верится, что не сейчас говорят… В дальнейшем, при всех записях надо добиваться более чётких пауз при перемене кусков. Содержание мною передаётся правильно, а отсутствие пауз (не хватает времени) всё комкает. Я, признаться, прослушал с жадностью. Меня взволновала вся передача. Она нужная, хорошая!»⁶. После прослушивания Дмитрий Николаевич любил прочесть этот же текст «живьём» у микрофона и внести в него новое, исправить замеченные неточности.

Он внимательно следил за отзывами слушателей, часто заходил в редакцию, чтобы почитать письма, которых приходило очень много. Спрашивал, нет ли «ругательных», но ругательных не было ни одного.

В своей работе над передачей Дмитрий Николаевич ценил творческую свободу, но это, однако, не мешало ему чутко прислушиваться к советам режиссёра. Так, для постановки поэмы Твардовского «Страна Муравия» он сам пригласил режиссёра Николая Осиповича Волконского. «Вместе с Волконским размечаем музыку в «Стране Муравия». Работа по «Стране Муравия» трудна сейчас потому, главным образом, что уж очень много текста. Ведь 65 страниц. Разбираём по кускам. Николай Осипович работает энергично. У него, заметил я, есть некая «выспренность» в сравнениях. Он делово помогает… Предоставляю ему право первенства… Интересно, но в высоком стиле излагает то, что я сделал. Увлечение его мне нравится, и я вправе ожидать от него помощи… Я люблю свободу в своих работах вне театра, но в поисках лучшего надо поступиться временной свободой. Обстановка для работы трудная из-за отсутствия воздуха в студии. Украшают, а вот необходимого воздуха нет. Где-то, чего-то по технике нет, чтобы дать воздуха?! ⁷

Творческое содружество Орлова и Волконского было прервано внезапной смертью Николая Осиповича.

3.

Много и вдохновенно работал Дмитрий Николаевич на радио в годы Великой Отечественной войны. Он приходил на радио в любое время и читал материал любой трудности, иногда даже не вполне соответствовавший его амплуа.

В одном из салютных концертов (так назывались концерты, следовавшие за победным салютом), ему пришлось читать почти с листа какую-то басню, опубликованную в утренних газетах. Зная, что Дмитрий Николаевич не любит читать с листа, мы спросили его, почему он согласился. Дмитрия Николаевича крайне удивил наш вопрос: «А вы бы разве не согласились? Я, признаться, такое выступление за честь считаю. Ведь это же для победы. Я вот сейчас ещё посмотрю… Погодите…» Он умолк и снова стал вчитываться в текст. Но в эту минуту его позвали в студию: по каким-то причинам концерт должен был начаться значительно раньше. Видно, это взволновало Орлова. Он встал из-за стола, за которым работал, кашлянул, слегка подернул плечами и, обращаясь к диктору, строго сказал:

— «Ну, что же, если пришло время — идёмте. Надо, так надо. Не готов ещё, правда, но… сейчас не об этом думать!»

Передача прошла блестяще. Непосвящённому и в голову не могло прийти, что Дмитрий Николаевич читал почти с листа. Но чего ему это стоило! О том знала лишь верная его «подруженька», жена и товарищ, помощник и советчик во всех его работах — Анна Васильевна Богданова-Орлова. «Если материал присылали накануне вечером, то он готовил его всю ночь, — рассказывает Анна Васильевна. — Ночь после передачи тоже была бессонной, так как он не мог уснуть после пережитого волнения, от перенапряжения нервов. В таких случаях он всегда был недоволен собой, упрекал себя в каких-то ошибках (которых на самом деле не было), в недоделках. Давал обещание никогда больше не соглашаться на скоропалительные выступления. Больше так читать не могу, нет сил, говорил он. Но приносили новую передачу — срочную, необходимую, и всё опять повторялось сначала».

В годы войны Орлов создал на радио две свои фундаментальные работы: прочитал поэму К. Симонова «Суворов» и поэму А. Твардовского «Василий Теркин».

Премьера передачи «Суворов» была приурочена к 145-летию со дня смерти полководца. На прослушивании (генеральной репетиции) один из критиков заметил Орлову, что он слишком подчеркнул старость Суворова, забыв, что Суворов прежде всего полководец и герой. Этому критику возразили Л. Кассиль и В. Гусев. Мы читаем скупую запись Орлова, сделанную на полях рабочего материала во время прослушивания. «Кассиль: это — воинствующая старость, зовущая на подвиги. Я знаю партитуру радиокомпозиции, но слушал, как совсем новое». «Гусев: сила народа —любовь к Родине»⁸.

Орлов много раз читал «Суворова» по радио, с концертной эстрады, на фронте и в госпиталях. Часто он исполнял вместе с поэмой отрывки из труда А. В. Суворова «Наука побеждать». Всё это звучало в те годы с потрясающей силой и убедительностью.

29 сентября 1944 года Орлов писал в дневнике: «Вечером открыл я сезон свой на радио. Передавал «Суворова». Волновался очень. Это моя первая после двухмесячного перерыва передача… Читал с увлечением. Мне показалось, что вот чтение — это моё основное, неизменное…

Оркестранты после чтения наградили меня похвалами: смычками постучали по своим скрипкам, аплодировали и выражали горячее одобрение словами. Меня это волновало, мне, признаюсь, было бы горько, если бы этого не было. Одобрили и диктор А. Н. Степанов, ведущий этой передачи, и певец, и в секторе выпуска. Степанову звонил Левитан, передавал свой отзыв: «Здорово читал Дмитрий Николаевич». Всё это показалось мне таким теплым, нужным. Все это усилило моё убеждение, мою веру, что весь я в чтении»⁹.

Но вершиной мастерства Орлова был его «Василий Теркин». Он работал над «Книгой про бойца» с 1942 по 1947 год, ачав её тение по радио ещё до того, как позма появилась целиком в печати.

После одной из первых передач, когда артист читал Вступление» и главу «На привале», Орлову позвонил автор и очень благодарил его за прекрасное чтение. Твардовский искренне удивлялся тому, как можно с помощью только звучащего слова создать правдивый, точный портрет Теркина, которого буквально видишь перед собой, «Он читал с какой-то солдатской мудрецой, местами с неговорливым, но глубоким волнением, местами с неброским затаенным юмором…, а где-то, беря тебя рукой за самое сердце», — пишет К. Симонов¹⁰.

За исполнение произведений Твардовского и Шолохова по радио и в концертах Дмитрий Николаевич был удостоен Государственной премии.

Работа Орлова над «Теркиным» продолжалась и в последующие годы. Слушая записи, он продолжал искать новые краски, интонации, средства выражения. Дмитрий Николаевич говорил: «В искусстве вообще, а в радиоискусстве особенно, нельзя останавливаться, застывать на месте, повторяться. Закрепив хорошее, радиоартист должен сейчас же приступать к поискам лучшего!»

4.

В театральном музее имени Бахрушина, где хранится часть архива Д. Н. Орлова, мы находим тетради с записями, сделанными к ролям, сыгранным в театре, и ко многим произведениям, исполненным по радио и в концертах.

Бережно перелистывая пожелтевшие страницы, мы как бы проникаем в творческую лабораторию артиста. Внимательно знакомясь с микрофонными материалами, точнее — с пометнами, сделанными рукой Дмитрия Николаевича почти на каждом листе, мы видим, какую огромную работу проделывал он, прежде чем вынести свой труд на суд аудитории.

Безграничен творческий диапазон Орлова — стихи, басни, сказки, поэмы и рассказы. Здесь произведения Горького, Шолохова, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Чехова, A. Кольцова, Некрасова и многих других.

Каждое произведение переписано Орловым от руки.

Если бы собрать весь огромный, многообразный репертуар Дмитрия Николаевича и издать его отдельной книгой, сокранив все пометки на полях, все его замечания, получилось бы ценное пособие для тех, кто занимается художественным чтением. По этим лаконичным пометкам легко можно воспроизвести речевую партитуру и творческий рисунок, намеченный артистом.

Вот, к примеру, пометки, сделанные на одной странице эпопеи В. Вишневского «Война»: «Вниманье! Ритм!». «Музыка». «Пластичный жест». «Встать!». «Движение страха». «Начало тайны». «Сама тайна». «Ярость». «Сквозь зубы». «На торжественность! Глаза!».

Эти коротенькие заметки говорят о том, какое значение придавал Орлов жесту, мимике. Он говорил, что актёр должен корошо знать анатомию, чтобы каждую мышцу подчинить своим переживаниям: «Если я радуюсь, то я должен чувствовать, что у меня ноздри радуются и ухо радуется… и каждая мышца на плече находится в мажорном, радостном состоянии. Но когда мне приходится играть печальные роли, то я должен чувствовать, как …губы пошли по углам вниз, глаза приподнялись в скорби…, и я произношу печальные слова… Но бывает ещё и так, когда мне не радостно и не печально. Когда я весь нервно возбуждён, когда мне нужно полет совершить, выразить мысли, в которых столько мудрого, вечного, хорошего, то тут уж я должен чувствовать всё сконцентрированно, тут всё, вплоть до ступней ног находится в напряжённом состоянни… Вот для чего мне нужно великолепно знать анатомию»¹¹.

К поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (одна из прекраснейших работ Орлова) мы снова находим лаконичные пометки, и снова — о слиянии жеста со словом «Новое чтение — новый глаз». Перед строкой «клейменый, да не раб» написано карандашом и подчёркнуто: «У самого микрофона на ухо! на-ухо!». Около слова «наддай» ремарка: «У микрофона! Размашисто! Хо-ро-шо!». И дальше: «без улыбки», «глянул сурово», «не выделывать!». Есть страницы, через которые по диагонали крупно написано: «Всё нужно поскорее!». «Очень медленно». «Не раскрашивать. Всё настроение — только намеком». «Меньше улыбаться. Когда много улыбки, — слащаво и противно». Перед стихом «Ключи от счастья женского» дважды написано и трижды подчёркнуто карандашом «осмыслить».

Во многих текстах встречаются замечания почти афористического характера: «Не нажимать на логические ударения. Поднажмёшь — получится по-ученически». «Тонкость вкуса не в манерности». «Увлечение, азарт, когда читаешь!» и т. д.

Так размечены и «расписаны» все материалы. А если уж текст не размечен и не переписан от руки (такие попадаются редко), то последнее слово с одной страницы непременно перенесено на следующую, чтобы, перелистывая или перекладывая листы во время передачи, не потерять смысловую нить.

5.

Но разметка — это только один из этапов работы над новой вещью, и не первый. Работа у Дмитрия Николаевича начиналась с кропотливого, методичного собирания «подсобного материала». Вот, например, как он работал над главой о Кутузове из «Войны и мира», которую Дмитрий Николаевич в годы войны часто читал по радио. По отдельным записям и замечаниям мы видим, что Орлов основательно познакомился с историческими источниками, тщательнейшим образом перечитал «Войну и мир».

Работу над русскими народными сказками сопровождали кропотливые поиски различных оборотов русской народной речи, знакомство с пословицами, поговорками, текстами народных песен, частушек и прибауток. Он рылся в словарях, буквально изучил произведения П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах», где богато представлена образная русская речь.

В свои рабочие тетради Дмитрий Николаевич выписывал полюбившиеся ему народные выражения, вроде «паренек, что бубенчик: кто ни тряхнёт, он звякнет», «пусти уши в люди, чего не наслушаешься», «баба-скопи домок (отсюда — скопидомка)», или-«Словцо нашел любопытное: в летасах, что значит — в грезах».

А после выписок из Мельникова-Печерского идут выписки из «Русской Талии» издания 1825 года, фрагменты из «Романа о Тристане и Изольде», афоризмы: «неприятна юность, что быстро проходит, а старость, что скоро находит», «женщине оттого нельзя поверять тайны, что у нее уши проколоты. Лучше всего поверять тайны лгунам: они хоть разболтают, но им кто не поверит».

Вероятно, эти, на первый взгляд, беспорядочные, маленькие записи помогали Дмитрию Николаевичу, когда он работал над художественным произведением: одно слово могло вызвать целую галерею образов, гамму переживаний, раскрывало подтекст. Например, готовя сказку о сварливой, жадной старухе, он вспоминает: «баба — скопи домок» — вся характеристика персонажа в этих словах. Читает о вечерах на Дону, о душистом чебреце, о зарождающейся любви Аксиньи и Григория — на полях текста появляется одно слово «в летасах»; оно открывает перед чтецом целую картину.

Теперь стало ясно, откуда у Дмитрия Николаевича было столько увлекательных баек и историй, которые рассказывал он нам в минуты отдыха после передачи, почему так богата и образна была его речь, таким сочным и чистым был его русский язык.

Мы удивлялись его неисчерпаемому словарному запасу, а он только хитро посмеивался и говорил: «Уж будто у вас самих меньше? Вы же всё время с живым словом имеете дело, разнообразнейшие тексты читаете. Как же самых интересных оборотов не поднакопить! Я вот, когда готовлю какую-нибудь новую вещь, всегда к ней материал собираю. Просто в азарт вхожу! Вот готовил для радио «Конька-горбунка», так, признаюсь, все варианты этой сказки изучил, проследил весь процесс — как Ершов её писал. Натаскал материала целый сундук, а потом разбирался: что лишнее — отбросил, а нужное, полезное оставил. Вот он и получился фундамент, на котором можно строить».

Помню, как слушал Дмитрий Николаевич русские песни, когда создавал композицию «Кому на Руси жить хорошо». Он часто заходил в студию на передачи хора им. Пятницкого, оркестра народных инструментов, трио баянистов, садился где-нибудь в уголке и, призакрыв глаза, весь обращался в слух. Не от любимых ли им народных мелодий приходила к нему та напевность, которая пленяла слушателей, когда он читал «Кому на Руси жить хорошо», «Конька-горбунка», «Василия Теркина»?

Он считал, что музыка допустима и даже иногда необходима в литературных передачах: «Музыка состраждет герою… Удерживает от сантиментов». «Музыка несет напевность — следовать за музыкой», — пишет он на полях передачи. Но вскоре мы находим другие записи: «Неравномерно распределена музыка. Многовато её», — помечает он на отдельном листочке, очевидно, чтобы не забыть сказать об этом режиссёру и дирижёру.

Орлов любил музыку. В редкие свободные вечера он посещал концерты. Помню, с каким волнением рассказывал он нам о сольном концерте Н. А. Обуховой: «Небывалая певица, — говорил он, — нет такой другой! С кем её сравнить? Не знаю. Вы слышали, как она поёт русские песни? Каждый звук словно из червонного золота отлит. А души сколько, сколько страсти! Вот у кого надо учиться чувству правды, глубине переживаний и красивой русской речи».

С большим волнением слушал он концерты звукозаписей Шаляпина в ЦДРИ и не понимал, как можно после этих концертов идти на просмотр очередного кинобоевика. Ему казалось святотатством «расплескать» ни с чем не сравнимые впечатления, полученные от концерта.

Эта боязнь «расплескать» эмоции, вызванные музыкой, бережное отношение к чувствам, возникшим во время слушания музыки, нашли своё отражение в передачах Орлова: он никогда не разрешал пользоваться музыкой как вспомогательным средством, если у чтеца что-нибудь не получается; категорически протестовал, когда музыку давали в качестве «декоративного фона», когда страдания героя сопровождались стонами скрипки, а радость бравурной руладой деревянных, духовых инструментов и т. д. «Лучше обойтись без этих симфоний», — говорил он в таких случаях.

Очень раздражало Дмитрия Николаевича, когда объяснение в любви и другие «чувствительные» места сопровождались лёгкой, или, как он её называл, «танговой» музыкой. Не любил он, и когда герой или героиня свои переживания выражали в песенке, потрафляющей моде. Всё это он считал насаждением дурного вкуса, помехами, засоряющими литературную передачу, нарушающими её художественную целостность. «У чтеца одна основа — живые слова. В слове — музыка».

Но когда музыка как бы сливалась со словом, дополняла текст, Дмитрия Николаевича это радовало. Он с удовольствием читал под музыку поэму «Кому на Руси жить хорошо» или, например, эпизод «Гармонь» из «Василия Теркина», который немыслим без сопровождения баяна.

На репетициях же главы «В бане» Дмитрий Николаевич запротестовал, когда дирижёр предложил иллюстрировать чтение «плясовой». «Причём здесь плясовая? — возмущался Дмитрий Николаевич. — «Баня» — это у Твардовского уже начало победы. Если уж так необходимо давать здесь музыку, героическую, созвучную теме. Плясовая же в данном случае — примитив».

В 1948 году, начиная работу над поэмой Твардовского «Страна Муравия», Дмитрий Николаевич сам принимал участие в подборе музыки. Он писал в своем дневнике: «1.III.48. Занимался поэмой Твардовского «Страна Муравия». На встрече Пятигорским (дирижёр — Наталья Толстова) рассказал о музыке; буду ждать практического звучания, чтобы определить «та ли» муыка». И далее: «15.III… Пятигорский хочет побольше музыки. Надо от этого воздерживаться». «4.IV. Кое-какие места в Стране Муравии» уже звучат. Надо избегать декламации. На неё тянет музыка»¹².

Дмитрий Николаевич часто говорил, что в спектаклях прибегают к музыке, когда у исполнителей не ладится дело, не хватает чувств. Но если музыкальные комментарии Орлов принимал и пользовался ими в своих передачах, то шумового оформления (цокот копыт, гром орудий, шум ветра, плеск волн и прочеее) он совершенно не выносил. Одно время шумами очень увлекались на радио, а Орлов говорил, что «шумы — это настоящая мука!». Они мешали Орлову; ему казалось, что вся эта звуковая декорация засоряет передачу, заслоняет от слушателей её подлинный смысл, ломает художественный рисунок, создаваемый чтецом.

Он передавал сцены с участием множества действующих лиц и умел создавать полную иллюзию этого многолюдства. Например, слушаешь отрывок из «Войны и мира» — «На привале» и не веришь, что читает один человек! Вот солдаты валят плетень, разжигают костёр, беседуют у костра. Одна карина сменяет другую, один персонаж появляется за другим: рыжий солдат, «востроносенький солдатик», молодой красивый солдат, фельдфебель… Все они, как живые, возникают перед слушателем.

Поэт Владимир Рогов, влюблённый в талант Орлова и много раз слышавший сцену «На привале», посвятил артисту эти стихи:

…И вот в эфире голос прозвучал —

С оттяжечкой, негромкий, чуть гнусавый;

Становятся солдаты на привал,

Не ведая своей бессмертной славы.

Ты драгоценней, чем любой алмаз,

Могучее в бесхитростности слово!

Россия говорила в этот час

Устами Дмитрия Орлова.

---

К предыдущей главе «Осип Наумович Абдулов» | К следующей главе «Всеволод Николаевич Аксенов»