Осип Наумович Абдулов

К читателю

Если Вы, дорогой читатель, открыли эту книжку, то постарайтесь прочитать её. В ней рассказано о замечательных художниках живого слова, не один год своей жизни отдавших работе на радио.

Многие, наверное, слышали и с большим теплом вспоминают их передачи, в которых звучали (причём, часто впервые, даже до появления в печати) такие произведения советской классики, как «Пётр Первый» Толстого, «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Шолохова, «Василий Тёркин» Твардовского… Вспоминают и неповторимую интерпретацию стихотворений Пушкина, Блока, Есенина, Маяковского. Какие светлые и добрые чувства будили эти передачи. Сколько слушателей с нетерпением ждало появления в эфире любимого исполнителя.

А если кому из молодёжи не довелось слышать по радио эти передачи, то можно включить электропроигрыватель и послушать уникальные записи. Своим трудом мастера художественного слова внесли ценный вклад в искусство радиопередачи, сказали новое слово в этой области. Приёмы их работы оставили глубокий, незабываемый след и получили дальнейшее развитие в радиовещании наших дней.

Кто же эти люди?

Это Осип Абдулов — диктор, чтец, актёр, режиссёр; это выдающиеся чтецы Василий Качалов, Дмитрий Орлов, Владимир Яхонтов, Всеволод Аксенов; дикторы Михаил Лебедев и Вадим Гладкий, артист Соломон Михоэлс, педагог по технике речи Елизавета Юзвицкая.

В этой книге не только творческие портреты актёров, дикторов, режиссёров радио. Здесь вы найдёте рассказы о том, как создавались передачи, узнаете об их исполнителях, о том, как они готовились к выступлениям перед микрофоном, познакомитесь с их высказываниями об особенностях творческого процесса и специфике радио.

Художники, о которых идёт речь, были очень разными по характеру своего таланта. Но всех их роднили и объединяли горячее стремление постоянно совершенствовать своё мастерство, самокритичность и скромность, беззаветная готовность служить любимому искусству.

Автор

Осип Наумович Абдулов

Разве можно себе представить Брюньона, который перестал бы чувствовать, Брюньона, который перестал бы творить, Брюньона, который перестал смеяться…

Р. Роллан

1.

Он был членом конкурсной комиссии, когда я поступала на радио. На пробе всем нам дали небольшой текст и предложили подготовить его для чтения у микрофона. Мы сидели у дверей студии, где происходили испытания, и в десятый раз перечитывали газетные строчки, стараясь разобраться в содержании…

— Волнуетесь? — раздался около нас негромкий, сочный баритон. Это говорил человек, только что вышедший из студии. У него было полное, открытое лицо и добродушная, с хитринкой улыбка.

— Очень волнуемся.

Он понимающе, слегка насмешливо, поглядел на нас:

— А вы не волнуйтесь! Радио любите слушать?

— Очень любим.

— И, наверное, с удовольствием слушаете?

— Конечно, с удовольствием, — ответила я, вдруг по голосу узнав в нашем собеседнике диктора Абдулова, который отлично читал в «Деревенских вечеринках» (была такая передача) рассказы из сельской жизни.

— Ну вот, видите! Чего же волноваться? И вас будут с удовольствием слушать. Уж поверьте мне.

А пока просмотрите хорошенько заметочку, чтобы не получилось, как со мною однажды…

Абдулов уселся на стул. Мы окружили его, и он рассказал трагикомический эпизод из своей дикторской практики: «Дали мне читать большой рассказ. Знакомиться с материалом было некогда. Я пробежал его глазами, вижу — повествование идёт от первого лица (а я такие вещи читать люблю), и все этакие бойкие, задиристые выражения, вроде: «даёшь досрочную свеклооуборку», «ударим по разгильдяям», «не подкачай, братва» и т. д. Я решил, что рассказ написан от лица паренька-комсомольца, и начал бодро-весело читать. Только замечаю, что мои партнеры как-то странно переглядываются между собой и улыбаются. А одна дикторша не стерпела, выскочила из-за стола, уткнулась в занавески и беззвучно смеётся. Меня это начинает злить: мешают сосредоточиться! Но не смущаюсь. Читаю уверенно, на бодрячке: «Хороша нынче жизнь стала!» И вдруг, стоп! Вижу дальше фразу: «В мои 80 лет помирать не надо, знай работай по-ударному» и т. д. Вот тебе и «паренёк-комсомолец»! Не помню, как я сполз со своих молодецких интонаций на стариковские. Вряд ли это удачно получилось. Товарищи на передаче и техники в аппаратной хохотали, а мне-то каково! Вот что бывает, если не знать, о чём читаешь. Ну, не буду мешать. Готовьтесь». И Абдулов отошёл от нас. Многих рассмешила эта история, волнение как рукой сняло.

Уже став диктором, я как-то напомнила Осипу Наумовичу этот эпизод и спросила, почему он смешил нас перед экзаменами.

— Ну, а как же иначе? — сказал Осип Наумович. — Вы посмеялись, и хорошо. Иногда смех помогает в работе: посмеёшься, и сразу мысли станут яснее. Только, разумеется, не смех у микрофона. Это — страшная вещь, если на передаче вдруг захочется смеяться! Я тогда начинаю собирать в голове все, какие у меня есть, мрачные мысли. Помогает.

Действительно, Абдулов у микрофона всегда был углублён в содержание материала. С самым невозмутимым видом читал он самые комические эпизоды. Занятые с ним в передаче дикторы и актеры еле удерживались от смеха, а ему хоть бы что.

Известно, что Абдулов был первоклассным актёром театра Революции, театра имени Моссовета. Но моя задача рассказать об Абдулове как о радиоработнике, потому что он работал на радио с первых дней организации регулярного вещания в нашей стране и прошёл здесь длинный путь от диктора до главного режиссёра литературно-драматических передач.

…Это было в 1924 году. Маленькая комнатка в одной из Лефортовских построек, именуемая студией, никак не была приспособлена для радиопередач. Единственный микрофон, стоявший посредине, чутко впитывал в себя все уличные шумы и передавал их в эфир. Но заставить это, по выражению Абдулова, «быкообразное чудовище» (микрофон висел между двумя развилками, похожими на рога) передавать что-либо из студии было довольно трудно. Специфика радиозвучания не была ещё знакома пионерам радио. Они искали, экспериментировали, применяясь к тому, что выступать приходилось вроде как без публики, а играть надо было так, будто она есть. И публика действительно была. Немногие слушатели, принимавшие на свои «первобытные» приёмники экспериментальные радиопередачи, посылали их участникам благодарные письма. Как же можно было не считаться с этим?

Когда Осип Наумович впервые переступил порог студии, он тоже попал на орбиту экспериментов: «Меня всё время передвигали, пересаживали, — рассказывал он, — то подводили к самому микрофону, так что я вынужден был шептать текст ему «на ухо», то заставляли уйти в другой конец студии и кричать оттуда в тот же микрофон. Просили то встать, то сесть, опять встать и читать, отвернувшись от микрофона, куда-то в сторону. Экспериментам не было конца. Кажется, не просили только лечь ничком перед микрофоном и читать в такой позе.

Все эти опыты чуть было окончательно не сбили меня с толку. Далеко не сразу начал я постигать таинственный процесс вещания (тогда так и говорили — «вещать», а не читать). В конце концов я пришёл к выводу, что на радио никаких тайн нет, кроме одной: надо читать или говорить по радио как можно проще, так, как говоришь в жизни. Нельзя фальшивить, нельзя изображать ложные переживания. Микрофон очень чуток ко всякой фальши, он её гиперболизирует. Нельзя забывать, что тебя слушает внимательная аудитория. Вызвать в себе это ощущение живой аудитории мне было всего сложнее. Первое время не мог убедить себя, что меня действительно кто-то слушает, хотя я никого перед собой не вижу. Я чувствовал себя одиноким, не хватало живых взглядов, смеха. Чтобы создать иллюзию присутствия публики, я просил дежурного пожарника не уходить из студии и послушать, как я читаю. Его присутствие меня буквально окрыляло. Вскоре, однако, пришлось отказаться от этого единственного зрителя: уж очень он активно реагировал на моё чтение юмористических рассказов: вздыхал, пыхтел, кашлял — лишь бы удержаться от смеха. А ведь это могло попасть в эфир! Но я уже привык к новой обстановке и чувствовал себя перед микрофоном не хуже, чем на сцене или на эстраде».

Абдулову пришлось не только читать у микрофона художественные произведения, но и выступать в качестве диктора. На первых порах не обошлось без курьёзов. Об одном из них он рассказывал: «В студии всё было примитивно. Микрофон включал техник из аппаратной. Диктору нельзя было ни включить, ни выключить его. Меня заранее предупредили: пока горит на стене красный световой сигнал, надо вести передачу — микрофон включен! Я основательно подготовил порученную мне длинную статью на сельскохозяйственную тему и, как мне казалось, очень выразительно прочитал её по радио. Кончил читать, а сигнал горит! Что делать? Надо как-то выходить из положения! Я подумал немного, выдержал «художественную паузу» и сказал, что повторю для слушателей наиболее интересные места. Повторил те куски, которые, на мой взгляд, лучше всего удались. А микрофон все не выключен! Как быть? У меня на лбу холодный пот выступил, но не теряюсь и храбро объявляю, что повторю всю передачу для тех, кто ее не слышал (а материала было минут на двадцать!). Неизвестно, чем бы кончились мои мучения, если бы в студию не вошла уборщица с веником и мусорным ведром. Я отчаянно замахал на неё руками, пытаясь жестами и мимикой обратить её внимание на включенный микрофон. Но она спокойно, по-домашнему, нисколько не понижая голоса, сказала: «Читайте, читайте, товарищ, вы мне не мешаете, да и я вам не помешаю, если замету здесь»! Тут она увидела световой сигнал, но не испугалась, как я полагал, а покачала головой и сказала: «Опять Ваня свет со студии снять забыл. Вот растяпа! Зря лампочку жжёт, электричество не экономит! Передача-то, поди, час тому назад кончилась». Оказывается, я старался перед выключенным микрофоном! Ну, ничего. Зато крепкое было боевое крещение, на всю жизнь запомнил».

Осип Наумович был одним из первых советских дикторов. Его «дикторский почерк» был чрезвычайно своеобразен. Многих тогда удивляла непосредственность его тона, простота, с которой читал он самые «подъёмные» материалы. В те годы никто так не читал. Все читали громко, с напором, с пафосом, «с посылом на многомиллионную аудиторию». Стиль передач, в большинстве своём носивших лозунгово-плакатный характер, требовал от дикторов такого «плакатного» чтения. А Осипу Наумовичу даже самые «парадные» передачи удавалось читать совсем просто: будто его слушали не миллионы, а всего несколько рядом с ним сидящих людей. Он говорил: «Нас действительно слушают миллионы, но как слушают? При каких обстоятельствах? Собравшись в театре на миллион мест? Нет такого театра! По большей части слушают дома, в семье, в маленькой компаним, человек пять-шесть. Зачем же с ними митинговать?» Авторы иногда упрекали Абдулова за «будничные интонации», за то, что он не «подаёт материала» с должным подъёмом. Но Абдулов не изменял своей манере чтения. Патетика, митинговость, нарочитый пафос были чужды его дарованию. Он противопоставлял им простоту, разговорность, вдумчивое раскрытие авторского замысла.

Слушатели любили его, понимали каждое слово в его передаче. «Абдулов будто разговаривает с тобой, — довелось прочитать мне в одном письме, — так толково всё советует, объясняет разумно и с пользой. Передай ему привет и спасибо».

Но, по всей вероятности, Абдулову нелегко было тогда работать диктором и в общем «парадном хоре» не изменять своему творческому лейтмотиву — простоте, искренности и разговорности. Однажды мне пришлось быть невольной свидетельницей беседы между Осипом Наумовичем и старшим диктором. Они разговаривали в отделе выпуска, куда я зашла, чтобы взять передачу.

— Так что же мне делать, — говорил Осип Наумович, читать по-другому не умею, да, пожалуй, и не хочу уметь. Претит мне эта «вывесочная» декламация!

— Что значит претит и что значит декламация, перебил его старший диктор, — не забывайте, что мы вещаем на миллионы слушателей, мы должны…

— Мы должны разговаривать с людьми, а не проповеди им читать, — тихо, но веско сказал Осип Наумович, — можете считать меня самым плохим диктором, но я буду читать, как читал.

— Что ж, — вздохнул его собеседник, — ваше дело. Я обязан был предупредить. Какие руководство сделает выводы, не знаю.

На этом их разговор оборвался. Мы с Абдуловым пошли в студию и начали передачу. Абдулов читал особенно просто, как будто беседовал со своим другом, который сидит рядом. Я невольно подхватила его тон. Мне ещё ни разу так легко не читалось (это было вскоре после моего поступления на радио). Выходя из студии, Абдулов сказал: «Влетит нам сейчас». И действительно, старший диктор сделал нам замечание за то, что мы читали на «упадочных тонах».

2.

Вскоре на радио был создан отдел литературно-драматического вещания, и Осип Наумович перешёл туда из дикторской группы. Здесь талант Абдулова чтеца-артиста-режиссёра развернулся во всей полноте.

Слушатели, любившие Абдулова-диктора, с ещё большим интересом ждали его литературных передач. Популярность артиста росла с каждой передачей. Абдулова узнавали по первым же звукам голоса, по характерным сочным интонациям: чувствовалось, что Осип Наумович читает с искренним интересом, что он любит то произведение, которое читает, и тех слушателей, которым читает, что он сам получает удовольствие от своего чтения.

Но это отнюдь не было самолюбованием. Просто приятно ему было читать людям, например, В. Шишкова, с чьим рассказом он дебютировал как радиочтец, Чехова, которого считал самым радиогеничным писателем, своего любимого Гоголя, Ильфа и Петрова, О. Генри, Джека Лондона, Ромена Роллана, Алексея Толстого и многих, многих других.

Репертуар Абдулова был обширен и разнообразен.

Сохраняя в любой передаче свой «чтецкий почерк», Абдулов в то же время умел придать звучанию каждого текста еле уловимый оттенок, присущий именно этому материалу, этому, а не другому автору. Бережное отношение к авторскому почерку, к тексту являлось одной из характерных черт Абдулова-чтеца, а впоследствии и режиссёра. В его передачах даже «непрофессиональное ухо» могло сразу услышать, что именно читает Абдулов — русскую классику, переводную литературу или современный рассказ. Он давал это понять незаметно, без нажима; интонационных красок было ровно столько, сколько нужно для того, чтобы донести до слушателя исполняемое произведение.

— Ох, как хочется иногда подчеркнуть отдельные места, особенно где юморок есть, так и тянет поиграть их во всю силу, — признавался Осип Наумович, — кажется, что если не нажмёшь хорошенько, то и юмор до слушателя не дойдёт. Но надо вовремя остановиться. Мне пришлось видеть немало начинающих чтецов, которые, из сил выбиваясь, старались с смешить публику, а публика не смеялась. Ей было не смешно, потому что она видела усилия актёра во что бы то ни стало рассмешить её. Нарочитое комикование вытесняло весь подлинный юмор.

Абдуловский юмор был очень мягок; самые смешные вещи Осип Наумович произносил с самым серьёзным видом. Его комический персонаж часто не понимал, что он смешон, отчего казался ещё смешнее. Читая, например, рассказ М. Твена «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», Абдулов весьма сочувственно относился к герою этого рассказа и вместе с ним, казалось, искренне недоумевал, почему его гонят из редакции.

Осип Наумович часто напоминал, что к изображению смешных людей надо подходить серьёзно, «То же самое, если играешь злодеев, врагов. Иные думают, — говорил Абдулов, — что, представляя злодея, надо свирепо вращать глазами, рычать, делать страшное лицо! Нет, такой игре не поверят, Ведь враг хитёр: часто он надевает на себя личину сердечного, добродетельного человека, притворяется добрым дядей. Играя однажды в радиопостановке жестокого эксплуататора, я изобразил его очень обаятельным человеком. Послушать его медоточивые речи, так покажется, что это говорит лучший друг и советчик. Когда же этого «друга» выдали его подлые поступки, то впечатление получилось потрясающее. Мне писали потом, что видели перед собою волка в овечьей шкуре».

Абдулов обладал такой силой воображения, так живо рисовал персонаж, так увлекался его интерпретацией, что радиослушатели не могли оставаться равнодушными: «Слушая, как вы читаете «Дочь Альбиона» Чехова, — писал Абдулову один слушатель, — я представлял себе все: вот человек сидит на берегу, вот он закидывает удочку, раздевается, лезет в воду, а вода холодная… Я всё видел…»

Прослушав в исполнении Абдулова «Кола Брюньона», Ромен Роллан сказал артисту: «Ваш Кола — настоящий бургундец. Когда вы его читаете, не держите ли вы в руках кружку доброго бургундского вина? Вы похожи на бургундца!».

Каждый сценический образ, над которым ему приходилось работать, он «пропускал» через свое творческое «я». Весельчак Кола, не сгибавшийся перед невзгодами, Кола, благодарно принимавший жизнь со всеми её бедами и радостями, жизнь деятельную, трудовую, этот Кола был близок и понятен Абдулову. Он сам был таким же жизнерадостным, беспокойным, всегда весь в творческих исканиях, в работе.

В архиве Осипа Наумовича хранится портрет Ромена Роллана с дарственной надписью:

«Моему советскому Кола Брюньону — товарищу Абдулову, которого я имел удовольствие встретить и слушать в Москве, — на сердечную память благодарный Р. Роллан».

По личной просьбе А. Н. Толстого Абдулов исполнял по радио отрывки из романа «Пётр Первый». Закончив главу, Алексей Николаевич передавал её Абдулову, и тот читал её по радио ещё до появления в печати. Систематические передачи новых глав «Петра Первого» продолжались до смерти писателя.

Абдулову очень нравилось, как сам Толстой читал своё произведение, и он пробовал подражать писателю. Это подражание получалось настолько удачным, так органически сливалось с интерпретацией самого Абдулова, что превращалось в подлинно художественное исполнение. Абдулов уже не копировал Толстого, не подражал ему механически, а читал произведение в своей трактовке, которая совпадала с трактовкой автора, отчего не могла не быть похожей на авторское чтение.

Алексей Николаевич у себя на даче слушал абдуловские передачи и неизменно оставался ими доволен. Писатель рассказывал потом, как друзья звонили ему и говорили, что слышали его по радио.

Слушатели спрашивали Абдулова в своих письмах: «Как вы достигаете такого перевоплощения?» Об этом же спрашивали его и молодые актёры, Абдулов отвечал:

— Прежде всего я должен ясно представлять себе всё, о чём говорится в рассказе, пьесе. Я должен видеть людей, обстановку.

Этому Осипа Наумовича учил Ф. И. Шаляпин. «Не все знают, — рассказывал Абдулов, — что Шаляпин был великолепным чтецом. Его декламация ошеломляла. Никогда не забуду, как он читал «Моцарта и Сальери». Мы, юные студийцы, слушали не дыша. Перед нами во всех подробностях возникало всё, о чём он говорил, что у Пушкина дано лишь в скупой ремарке: комната Сальери, вещи, его окружающие… Мы видели входящего Моцарта — его прекрасное лицо, фигуру, всё, до последней складочки платья! Чтение кончилось. Тогда я не выдержал и спросил: «Фёдор Иванович! Что с вами происходит, когда вы читаете?» «А я всё вижу» — ответил Шаляпин.

С тех пор прошёл не один десяток лет, но я помнил слова Шаляпина и стремился следовать его примеру. Читая литературные произведения, я отчетливо видел всё, что в них описано, и добивался, чтобы слушатель увидел это вместе со мною»¹.

Молодёжь жадно слушала рассказ Абдулова. «Видение это замечательно! Самое главное — надо показать, что ты видишь», — раздавались восторженные возгласы. Но Осип Наумович неожиданно пресекал эти восторги. «Ни в коем случае нельзя изображать вйдение, надо действительно видеть, тогда слушатель вам поверит. Иные чтецы, особенно на радио, играют видение. На самом деле они ничего не видят и не могут видеть, потому что заняты не раскрытием сюжета, а стараньем показать, что всё видят, всё знают. Слушателя не обманете, а обязательно собьетесь. Главная задача чтецов — нести мысль, а они вдруг начинают изображать, что видят перед собой всё, о чём написано в очерке, — как тракторы вышли в поле, как завод перевыполнил план, и пытаются по каждому «виденному» поводу выразить свои восторги. Получается искусственно. Главное, надо осмыслить текст, а при осмысливании придёт и видение. Видение должно быть органичным, нажитым, только тогда оно возымеет своё действие на аудиторию».

В своей статье «Правдивое искусство», напечатанной в 1951 году в журнале «Пионер», Осип Наумович писал:

«Не следует, однако, думать, что умение видеть это — единственный способ стать хорошим чтецом. В искусстве нет определённых рецептов: каждый ищет по-своему. Обязательно лишь одно: серьёзное отношение к делу, упорный, терпеливый и непрерывный труд.

У чтеца не должно быть штампованных, заученных интонаций, он должен говорить (читать) прежде всего правдиво. Ведь читать «художественно» вовсе не значит вызубрить наизусть стихи или прозу и звонко отчеканить их на сцене, как, возможно, полагают некоторые. Чтец скорее рассказчик. И рассказывает он не как читатель книги, а как живой участник событий, или хотя бы свидетель, очевидец. «Вот как это было», или «я сам всё видел» — утверждает чтец, а публика ему верит. Но верит она лишь тогда, когда исполнитель сам твёрдо убеждён в своей правде, если он глубоко и верно понял, что хотел сказать писатель своим произведением».

Интенсивно работая на радио в течение двадцати двух лет, Абдулов ни на один год не уходил из театра. Надо думать, что радио было его основной, любимой работой, которой он посвятил свои лучшие годы. Его труд на радио получил высокую оценку: в 1934 году О. Н. Абдулову было присвоено звание заслуженного артиста, а в 1944 году — звание народного артиста республики.

Почему же он не порывал с театром, не посвятил себя целиком работе на радио? Абдулов был глубоко убеждён в том, что артист радио должен питаться корнями театра, иметь практику на открытой сцене, общаться с «живым зрителем», видеть его реакцию, получать от него творческие задания. «Работая только на радио, — часто говорил он, — актёр рискует заштамповаться, самоуспокоиться, прекратить художественные поиски и надоесть слушателю».

В те времена с Абдуловым многие не соглашались. На радио была небольшая группа штатных чтецов и актёров, осуществлявших всё литературно-драматические передачи. Однако с увеличением объёма вещания, с расширением программы стало не хватать штатных исполнителей, и к микрофону всё чаще приглашались актёры из различных театров. Со временем штатная группа была расформирована. В наши дни на радио и в телевидении успешно выступают актёры различных театров. Сценическая практика, как верно заметил Абдулов, помогает артистам в их выступлениях по радио и телевидению.

3.

O. Н. Абдулов был одним из первых радиорежиссёров. Отлично зная специфику радио, он сумел внести и в радиорежиссуру немалую долю своего таланта, мастерства и неистощимой творческой фантазии. В начале 30-х годов Осип Нayмович осуществил свою первую радиопостановку. Выбор пал на «Воронью слободку» Ильфа и Петрова. Успех превзошёл все ожидания: режиссёр и исполнители получили множество восторженных писем.

За «Вороньей слободкой» последовали другие постановки. Абдулов стал искать режиссёрские приемы для нового, «незримого» театра. Ему пришла смелая мысль — «показать по радио» цирковое представление. Вскоре такая передача состоялась. Музыка, удачное звуковое оформление, реплики актеров и особенно сам Абдулов в роли шталмейстера создавали у слушателей полную иллюзию того, что эта передача идёт с арены цирка. Одной из значительных творческих удач Абдулова-режиссёра была постановка повести Горького «Мать». В ней участвовали Москвин, Тарханов, Тарасова, Добронравов. Передачи по радио этой уникальной постановки неизменно оставляли у слушателей неизгладимое впечатление.

На радио Абдулов осуществил много постановок. И всегда их отличали большое мастерство, режиссёрская выдумка безукоризненный вкус при выборе материалов. Он поставил «Чины и люди» — по рассказам Чехова, «Шинель», «Коляску», «Тараса Бульбу» — Гоголя, «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина, «Похождения бравого солдата Швейка» — Гашека, «Посмертные записки Пиквикского клуба» — Диккенса, «80 тысяч верст под водой» Ж. Верна, «Тартарена из Таранона» — А. Доде и многое другое.

В ряде постановок («Тарас Бульба», «Бравый солдат Швейк», «Тартарен из Тараскона» и т. д.) он был одновременно режиссёром и исполнителем главных ролей.

Среди постановок Абдулова ни одна не была похожа на другую: Чехов звучал у него иначе, чем О. Генри, в интерпретациях произведений Салтыкова-Щедрина не применялись приёмы, найденные для Гоголя.

Совмещая работу на радио с игрой на сцене, Абдулов не переносил автоматически в свои радиопостановки приёмы театральной игры. Театральные мизансцены, построенные на движениях, жестах, переходах, он старался заменить звуковыми мизансценами; искал для каждого персонажа «звуковую характеристику». Слышавшим его постановки, вероятно, запомнился певучий, окающий волжский говорок Ниловны; слегка приглушённое звучание давало понять, что это говорит женщина, замученная, забитая жизнью. В конце «сурдинка» была снята, и перед слушателями возникал новый образ женщины-матери, понявшей, «за что боролся её сын и все, кто с ним».

Широко улыбаясь, иногда растягивая гласные, ухмыляясь и посмеиваясь, говорил Швейк-Абдулов. И из этих ухмылок, усмешек (так и казалось, что он подмигивал вам), нетороплиного говорка рождался образ героя книги Я. Гашека.

Одному актёру, игравшему немца, Осип Наумович посоветовал звук «в» »заменить звуком «ф», вместо «а» — произносить «о». Актёр последовал совету, и сразу его речь стала похожей на речь человека, который плохо говорит по-русски.

Звуковой окраске речи Абдулов придавал большое значение, «Это единственное, чем можем мы охарактеризовать действующих лиц, отличать их друг от друга», — говорил он.

Работая с актёрами над радиоролями, он использовал национальный колорит речи, её темпы, ритм, манеру разговаривать быстро, медленно, отрывисто, плавно, легко, щебечущим лепетом или с тяжёлой одышкой. Каждую звуковую характеристику, каждую режиссёрскую находку одсказывало ему то произведение, над которым он работал: никаких эффектов ради эффектов, никаких «штучек» и «вывертов». Если актёр начинал переигрывать, комиковать, шаржировать образ или «рвать страсть в клочки», Осип Наумович останавливал его и «вводил в берега». «Микрофон требует только правды, — говорил он — ложный пафос и всякие другие ложные чувства, всё равно, будь они комическими или трагическими, любые наигранные переживания невыносимы по радио!»

Когда появилась возможность записывать на плёнку, Осип Наумович давал актёрам послушать записи, которые полностью подтверждали правильность его замечаний.

Абдулов часто говорил, что исполнителям, и особенно режиссёрам радио, надо уметь фантазировать и изобретать. Их фантазия должна работать неустанно, чтобы «сценическое действо» не прекращалось даже тогда, когда в эфире пауза. Не должно быть пустых, незаполненных пауз; все зрительные образы заменяются звуковыми (шелест платья, движение, шуршание бумаги, звяканье чайной ложечки, перестановка вещи с места на место) впечатлениями, передающими присутствие одного или нескольких персонажей. Слушатель должен чувствовать, что говорящий обращается не в пустоту, а к партнёру, находящемуся рядом. Исполнитель, говоря в микрофон, в то же время обязан не выпускать из поля зрения своего партнёра, общаться с ним. Таким образом он заставит слушателя тоже общаться с этим партнёром. Внимание исполнителя, как правило, передаётся и слушателю.

Для более полного подключения слушателя к событиям, развертывающимся в радиопостановках, Абдулов вводил в них конферанс ведущего, комментатора. Иногда этот персонаж «вписывался» в постановку как новое действующее лицо. Сейчас этот приём обычен, но в те годы, когда радиопостановки только начинали своё существование, он был замечательной находкой.

В постановках Абдулов часто применял музыку. Будучи сам очень музыкален, он требовал музыкальности и от актёров, считая, что она — неотъемлемое, обязательное качество для радиоактёра.

По его мнению, слово, звучащее по радио, для большей выразительности должно во многих случаях подкрепляться музыкой. Иногда музыка исполняла в абдуловских постановнах функции театральных декораций, дополняла словесное действие, заключала его.

Нередко Осип Наумович давал действующим лицам муныкальные характеристики. Определённая музыкальная тема удачно предваряла появление того или иного персонажа, и слушатель до того, как этот персонаж вступал в игру, по музыкальному лейтмотиву мог догадаться, кто «появился на сцене».

Широко используя музыку, Осип Наумович старался избегать шумового оформления. «Это — дешёвый примитив, говорил он, — обедняющий, ограничивающий творческое воображение слушателя. Бывает, что внезапный шумовой эффект начисто разрушает впечатление, созданное звучащим словом, хорошо подобранной музыкой. Поэтому давайте лучше обойдёмся без шумового оформления!»

Работать с Осипом Наумовичем в его постановках было полезно и интересно. Он всегда пребывал в хорошем настроении, шутил, подбадривал актёров, для каждого находил доброе слово и весёлую шутку и, в первую очередь, добрый совет, ценное замечание. Не только молодёжь, но и многие выдающиеся мастера сцены (такие, как П. М. Садовский, Е. Д. Турчанинова и другие) не раз говорили, что, участвуя с Абдуловым в передачах, они прошли у него школу «радиоискусства».

— Вы знаете, — рассказывал Ф. А. Ржевский, ассистировавший Абдулову во многих его постановках, — это был настоящий «радиоволк» с точной хваткой материала. Буквально с первой читки он слышал, как будет звучать передача, и, приглашая актёров, никогда не ошибался в выборе.

На репетициях Абдулова никогда не было «священнодейственной скуки». Казалось, он даёт исполнителю полную свободу: Дерзай! Твори! Ищи! Но стоило только кому-нибудь биться с верного тона, повести репетицию «не в том ключе», Осип Наумович замечал это, останавливал исполнителя водворял творческий порядок.

Когда он сам «вступал в игру», мы все с интересом следили за ним. Каждый раз он поражал какими-то новыми накодками, любопытными трюками, конечно, не ради трюков, ради новой, более интересной интерпретации роли.

Осип Наумович любил петь. Певческого голоса у него не было, но, несмотря на это, слушатели любили его пение. Однажды в постановке «Козьма Прутков» он репетировал с оркестром свою песенку и, возможно, даже неожиданно для самого себя после припева сказал «ать-два». Дирижёр остановил репетицию и заметил, что так делать не следует, потому что в нотах этого нет. На следующих репетициях Абдулов безуспешно пытался восстановить свое «ать-два», но дирижёр категорически воспротивился этой «отсебятине». Настал день премьеры. Началась передача. Осип Наумович подошёл к микрофону, подмигнул оркестрантам, с самой серьёзной миной посмотрел на дирижёра и запел. После каждого куплета он не забывал с особым «смаком» выдать запретное «ать-два». Это было великолепно! Когда он кончил, оркестранты сделали вид, что «аплодируют смычками», дирижер приветственно помахал палочкой. «Ать-два» навсегда осталось в передаче.

Осип Наумович был постоянным участником передач для детей, — рассказывает режиссёр Нина Герман. — Мы сделали с ним постановку «Пиквикского клуба» и цикл передач «Клуба знаменитых капитанов». Как у нас любили с ним работать! Он входил в студию и, не снимая пальто (тогда в студиях часто бывало прохладно), начинал петь. Это пение, по-видимому, настраивало его на соответствующий лад.

Текст он осваивал главным образом на репетиции. Конечно, он и дома работал над текстом, но лейтмотив всей передачи по-настоящему и окончательно находил вместе с коллективом.

Замечания и советы режиссёра Осип Наумович понимал с первых слов, чаще всего соглашался с ним, иногда спорил, но если видел, что был не прав, спокойно, без обиды отказывался от своих возражений. Как это хорошо! И как часто приходится спорить с молодыми малоопытными актёрами, чтобы доказать им, в чём их ошибка. От таких споров портится настроение и у исполнителей, и у режиссёра. А сколько времени уходит зря!

Если у него что-нибудь не ладилось, он мог без конца повторять одно и то же место, слушать плёнку. И все это без малейшего раздражения и досады на окружающих и на самого себя. Иногда он до того входил в образ, что нам (да, пожалуй, и ему самому) начинало казаться, что он читает не чужое, а своё. Он рассказывал, что с таким вот ощущением читал как-то отрывок из «Молодой гвардии» Фадеева: «Мне представлялось, — говорил Осип Наумович, — что я сам нахожусь там, у шахты Краснодона, что каждым словом обвиняю убийц… Диктор давно объявил концовку передачи, я всё стоял у микрофона и не мог вернуться к действительности. Должно быть, эти переживания отразились и на моём исполнении: на эту передачу я получил много писем».

Достигнув высокого совершенства в искусстве чтеца, Осип Наумович не собирался на этом останавливаться. Он мечтал о том времени, когда можно будет включить магнитофон и записать на пленку… не чтение, а свою живую речь. Абдулов был отличным рассказчиком. Нельзя не пожалеть, что запись не сохранила нам его «устных рассказов». Теперь мы знаем, как любит слушатель такие рассказы-беседы, как живо на них реагирует. Доказательством тому служат выступления И. Андроникова, привлекающие большую аудиторию.

А с каким волнением слушаются живые рассказы С. Смирнова! Как ждут его появления на телеэкране!

4.

Осип Наумович часто наведывался в дикторскую, охотно занимался с молодыми дикторами, принимал участие в творческих совещаниях и дискуссиях.

— Каждый день приносит на радио новые события. А как вы их воспринимаете? — спрашивает он. — Всегда ли подходите к новой передаче с чувством нового? Я бы всем людям, работающим на радио, привил вакцину, возбуждающую жажду нового. Пусть никогда не оставляет их тревога: а не надоел ли я радиослушателю? А не заштамповался ли я? Оставаясь самими собой, ищите новые, свежие приёмы работы. Главное — не успокаивайтесь на достигнутом.

После разговоров с Осипом Наумовичем всегда хотелось проверить себя, экспериментировать, учиться, совершенствовать своё мастерство.

---

К следующей главе «Дмитрий Николаевич Орлов»