Василий Иванович Качалов

Человек творит… по законам красоты.

K. Маркс

1.

Маленькая, уютно обставленная дикторская комната в здании Центрального телеграфа на улице Горького. Мягкая мебель. На стенах портреты русских писателей и поэтов. Здесь дикторы проводят свободное от передачи время. Тут любят готовиться к передачам и отдыхать многие актеры.

Но сегодня в дикторской рабочая обстановка нарушена: круглый стол выдвинут на середину, на столе — чай, коробки с шоколадом,бутерброды, фрукты.

Сюда входят все новые и новые люди. Они почтительно приближаются к сидящему за столом пожилому, красивому человеку, поздравляют его, жмут руку, желают новых творческих успехов и долгих лет жизни.

А он смотрит на них, слегка щуря близорукие глаза, и говорит что-то своим прекрасным голосом. Он рассеянно следит за тем, как две дикторши чистят для него апельсины. Одна делает это артистически: апельсин превращается у неё в оранжевый тюльпан, другая — прилагает все усилия, чуть не плачет, но напрасно! Её апельсин искромсан, изрезан, надорванная кожица висит на нём клочьями. Обе одновременно протягивают гостю тарелочки с результатами своих трудов. Он благодарит обеих и берёт себе искромсанного уродца. Добрая душа!

Потом этот по-юношески стройный и высокий человек поднимается с места и начинает прощаться. Он тронут ласковым приёмом, оказанным ему дикторами Москвы в день юбилея. Ему было приятно после юбилейной передачи отдохнуть в дикторской за чашкой чая.

Кто-то подаёт ему пальто, Юра Левитан благоговейно держит его трость. Все гурьбой провожают его до дверей. Милиционер берёт под козырёк перед дорогим гостем, и он, сделав прощальный жест, уходит, а мы возвращаемся в дикторскую и долго ещё вспоминаем каждое его слово перед микрофоном, каждую деталь только что прошедшей передачи, посвящённой 65-летию со дня рождения народного артиста СССР Василия Ивановича Качалова.

Это была изумительная передача! Все, кто присутствовал на ней, вряд ли её забудут.

Как всегда, Качалов явился задолго до начала передачи.

Когда ведущий диктор пришел в студию, чтобы сверить с редактором программу, Качалов был уже там и, сидя за микрофонным столиком, что-то читал вполголоса. Вопреки правилам внутреннего распорядка (не занятым в передаче вход в студию строго воспрещается), большая студия была полным-полна народа: сюда пришли редакторы, актёры, машинистки, дикторы, техники…

Ведущий приблизился к столу и тихонько, не желая тревожить Качалова, положил на стол программу. Однако Василий Иванович сразу заметил диктора и как опытный радиоработник понял, что от него требуется: «Здравствуйте, вы о программе? Меня вполне устраивает порядок, намеченный редактором. Только к вам будет просьба: если можно, перед монологом Карамазова выключить микрофон. Прошу вас на секунду выключите».

Передача началась. Качалов читал Пушкина, Горького, Достоевского. Как было условлено, перед монологом Ивана Карамазова диктор выключил микрофон и, прежде чем включить его снова, предупредил всех традиционным «Внимание!». Качалов же, приняв это за сигнал к началу, стал читать: «Я люблю жизнь, Алёша… Люблю эти клейкие, зелёные листочки…». Он, казалось, осязал эту свежую липкую зелень молодой берёзы… А у диктора не включен микрофон! К столу бесшумно подбегает редактор, лицо его искажено негодованием. Испуганно смотрят дикторы на своего незадачливого товарища. Из окна аппаратной тревожно сигналят техники… Накладка! Пауза в эфире! Ведущий осторожно кладет руку на плечо артиста и говорит почти шепотом: «Василий Иванович, микрофон не включен. Вы читали без эфира. Извините, но придётся начать сначала». Он как бы возвращается из другого бытия: «Что? Микрофон? Ах, да-да, конечно, микрофон. Да-да, пожалуйста, включите, конечно, включите». И ни тени раздражения, ни капли недовольства. Снова перед нами Иван Карамазов. И когда кончилась передача, Качалов поблагодарил ведущего за помощь, которую «диктор всегда оказывает артисту у микрофона».

2.

Василий Иванович Качалов был одним из самых любимых нами актёров. Он никогда не выступал перед дикторами с докладами о своём творческом пути, не учил нас, как другие, выразительному чтению, не проводил бесед о дикторском мастерстве, но тем не менее многие дикторы старшего поколения не без основания считают его своим учителем. Ведь каждая качаловская передача была для нас уроком беззаветного служения искусству, школой совершенного владения всеми тайнами выразительного чтения, примером уважительного отношения к каждому выступлению перед микрофоном.

По отдельным сохранившимся записям мы знаем, каких творческих вершин достигал Качалов в своих выступлениях по радио. Мне пришлось однажды вести передачу, в которой Качалов читал сцену Сатина и Барона из пьесы Горького «На дне». Как обычно, Василий Иванович сидел у микрофона, чуть подавшись вперёд, перед ним лежала открытая книга, в которую он не заглядывал. Как всегда, его жесты были скупы точны. Переходя от одного персонажа к другому (Качалов читал за Сатина и за Барона), он всякий раз делал едва заметные движения, и передо мною возникали то Барон, то Сатин. Может быть, думала я, это мне только кажется оттого, что я вижу самый процесс перевоплощения, вижу, как, играя Сатина, Василий Иванович величаво поднял голову, как съежился и поправил галстучек Барон. Слушатель ничего этого не видит и, конечно, слышит лишь голос одного Качалова. Чтобы представить себя на месте слушателя, закрываю глаза, но от этого ничего не меняется: я отчётливо слышу, как разговаривают два человека. Открываю глаза — у микрофона один Качалов.

В «Ежегоднике МХАТ», посвященном памяти Качалова, есть письмо, адресованное Василию Ивановичу радиослушателем. «Шёл я через Краснопресненский сквер и был остановлен голосом диктора, объявившего, что сейчас выступит Василий Иванович Качалов — сцена из спектакля «На дне». Слышимость была великолепная. Вас я почти видел. С каждым новым словом, с каждой репликой я, очень сухой, малочувствительный человек, начинал всё больше и больше волноваться. Я не замечал ни сквера, ни детских шалостей, ни трамвайного шума. Слышал замечательные слова, голос Барона, голос настоящего «дна». Великим артистом сделано всё, что можно сделать. Дальше идти некуда. Мы слышали настоящее искусство. Уходя, я думал: «Чёрт подери, как же меня угораздило так растрогаться!».

Возможно, это и была та самая передача.

Помню исполнение Качаловым поэмы Горького «Девушка и смерть». Какие чары таланта, какое мастерство или, вернее, какое волшебство помогало артисту в его перевоплощениях? Вот явственно слышится трепетный, теплый голос девичьей любви: «…Я с милым говорю…». И внезапно всё меняется: куда исчез бархатный качаловский голос, о котором столько написано и сказано? Звучат, нет, не звучат, а лязгают жесткие, «костлявые» интонации, они раздражают, они режут ухо — это говорит смерть. И вновь — свет и тепло, вновь виолончель голоса Качалова: любовь победила смерть!

И ещё образ, созданный Качаловым на радио: Дон-Кихот Ламанчский. Это была необычайно светлая, жизнеутверждающая передача. Она предназначалась для юношества, но заслушивались ею все от мала до велика. Постановка волновала и трогала большой человеческой правдой. Её осуществили режиссёры Ольга Ивановна Пыжова и Борис Владимирович Бибиков. Для участия в радиопостановке «Дон-Кихот» были приглашены такие мастера сцены, как М. Яншин, Р. Плятт, О. Викланд, М. Названов, П. Оленев. Отличную музыку к постановке написал Д. Кабалевский.

Роль Дон-Кихота просили взять на себя Качалова. Если говорить точнее, то вся передача затевалась для того, чтобы Василий Иванович мог сыграть в ней главную роль.

Постановщики, близко знавшие Качалова, не раз слышали от него, что он мечтал о Дон-Кихоте, о его сценическом воплощении.

— Дон-Кихот чем-то был ему очень близок, — рассказывала Ольга Ивановна Пыжова. — Иногда казалось, что в нём самом было что-то от рыцаря печального образа: такая же светлая вера в людей, в добро. Мы нередко заставали его за книгой Сервантеса. Перелистывая её, он повторял: «Прекрасно! Великолепно! Великолепно!». Но когда мы ему предложили в нашей радиопостановке сыграть роль Дон-Кихота, он как будто забоялся, начал отказываться, уверял, что у него не получится.

Известно, как Василий Иванович любил радио, как уважительно относился к выступлениям у микрофона, но он не мог не знать и тех трудностей, которые сопряжены с работой на радио. Ему была знакома та, подчас совсем не творческая обстановка, в которой приходилось готовить передачи, репетировать.

— Не секрет, — рассказывала Пыжова, — что актёры могут прийти на репетицию, а репетировать негде! Бывает, что вместо студии приходится заниматься в кабинете редактора. Всё это вольно или невольно разбалтывает исполнителей, охлаждает их пыл, вырабатывает легкое, чтобы не сказать небрежное, отношение к репетициям.

— Но в каких бы условиях, в какое бы время мы ни репетировали, Василий Иванович всегда был собран, серьёзен. Не помню случая, чтобы он опоздал к началу. Обычно до его прихода в студии было шумно: оркестранты настраивали инструменты, Названов репетировал свою песенку, Плятт и Яншин рассказывали невероятные истории, одна забавнее другой. Нельзя было не смеяться.

— Но вот входит Качалов. Все мы устремляемся к нему. Его приход — праздник для нас. В его взгляде тепло и в то же время какая-то отрешённость, отчего кажется, что он всегда один. А может быть, это уже не он, а Дон-Кихот. Это было прекрасное творческое одиночество большого художника.

— В повседневной жизни он был прост, общителен, душевен, отзывчив. На работе вокруг него создавалась атмосфера, я бы сказала, таинственности. Он весь уходил в себя и общался с партнёрами только как с персонажами той пьесы, которую репетировали.

— Василий Иванович никогда не забывал о слушателе. После репетиции он обязательно справлялся: а как это прозвучит? А «увидит» ли это слушатель? Поможем ли мы ему увидеть?

— Каждая репетиция, где бы она ни проходила (в студии, в фойе, в редакции), была для Василия Ивановича служением искусству. Мне казалось, что, стоя перед микрофоном и ведя свой диалог с Яншиным — Санчо, он уже видел перед собой пыльную дорогу, поля, ветряные мельницы.

— Есть актёры, любящие поговорить. Они спорят с режиссёром, в ответ на рекомендации и советы вносят свои контрпредложения. Василий Иванович не спорил и не возражал. Молча, с напряжённым вниманием выслушивал он советы постановщика, взвешивал про себя все «за» и «против». У него всегда было своё внутреннее решение сценических задач, и когда режиссёрские советы совпадали с его собственными замыслами, то он принимал их с молчаливой благодарностью. В случаях же расхождений Качалов старался найти корни этих расхождений и, если убеждался, что прав режиссёр, то соглашался с ним и отказывался от своих первоначальных набросков.

— Была у Василия Ивановича одна особенность: чем лучше получалась у него роль, тем больше он придирался к себе, был недоволен собою, тем сильнее начинало его томить предчувствие, что у него «ничего не получится».

Мы с Бибиковым наблюдали весь процесс создания образа Дон-Кихота. Всё шло прекрасно. Но мы не могли разрешить себе удовольствия — похвалить Василия Ивановича. Он не выносил похвал. Стоило нам сказать ему «хорошо», «великолепно» или что-нибудь в этом роде, как Василий Иванович разу менялся: взгляд делался жёстким и колючим, роль начинала не ладиться. Мы знали, что чем лучше он играл, тем большего надо было от него требовать, быть с ним суше, строже, находить недостатки, давать новые задачи.

Качалов создал правдивый и торжественный образ Дон-Кихота. В его интерпретации не было и тени той выспренности, ходульности, с которой иногда трактуют героя произведения Сервантеса. Как он просто разговаривает со всеми, как светло звучит его голос даже тогда, когда рыцарь печального образа призывает на бой.

Качалов не видел в Дон-Кихоте чудаковатых, смешных сторон: артист показал слушателю чистую душу рыцаря печального образа, его гуманизм, стремление помочь человеку, сделать его счастливым и свободным.

Поставьте на ваш электропроигрыватель пластинку с записью передачи «Дон-Кихот» и вы услышите, какая изумительная гамма лучших человеческих чувств звучит в голосе Качалова.

Другая запись сохранила нам голос Василия Ивановича в передаче «Клуб знаменитых капитанов».

Готовя новогодний выпуск, режиссер Нина Герман обратилась к Василию Ивановичу с просьбой прочитать монолог уходящего года. Он согласился: ему было приятно выступить перед детской радиоаудиторией. Это был единственный раз, когда Качалов принял участие в «Клубе знаменитых капитанов».

За Василием Ивановичем послали машину. Занятые в передаче ждали его в студии, где было прохладно. Все кутались: кто в платки, кто в шубы. Музыканты сидели в пальто и шапках. Но когда помощник режиссёра вбежал со словами: «Василий Иванович приехал», оркестранты, точно сговорившись, сняли пальто и шапки, взялись за инструменты и при появлении Качалова грянули «Капитанский марш».

С подъёмом прочел он монолог старого года, завещавшего новому большие дела и свершения. Он желал юному поколению мира, радости, счастья. …Почему-то меня очень взволновала эта передача, — говорил он, — очень взволновала.

3.

Часто выступал Качалов по радио в годы Великой Отечественной войны. Войдя в дикторскую и поздоровавшись, он неизменно спрашивал: «Не было ещё сводки Совинформбюро?». Вместе с нами у репродуктора с тревогой или с радостью слушал он вести с фронта.

В его репертуаре были тогда произведения русских классиков и поэтов-фронтовиков. Слушая в самые трудные дни сорок первого года гоголевскую «Тройку» в исполнении Качалова, нельзя было не верить в победу, в силу и мощь нашей Родины. А исполнение Качаловым стихотворения Симонова «Жди меня» не одно сердце согрело надеждой на встречу с любимым.

В моей памяти сохранилась еще одна передача, которую я вела. Василий Иванович читал своего любимого Александра Блока. Стихотворения следовали одно за другим. Перед объявлением каждого из них я, как это любил Качалов, делала небольшую паузу. Диктор должен всегда быть очень внимательным к выступающему. Но был момент, когда я позабыла об этом правиле. Позабыла, что нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Качалов читал «О доблестях, о подвигах, о славе». В небольшом стихотворении он сумел показать всю жизнь человека — с любовью, страданиями, радостями и потерями.

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Все миновалось, молодость прошла…

Как произнес эти слова Качалов! Сколько было в них тоски и боли о навсегда утраченном и в то же время глубокого и мудрого успокоения. Я внимательно взглянула на Качалова и вдруг точно в первый раз увидела его седые волосы, глубокие морщинки вокруг глаз… Опомнилась от прикосновения руки Качалова к моей руке: кончив читать, он кивком головы указывал мне на микрофон. Его серьёзный, несколько отрешённый взгляд встретился с моими мокрыми от слёз глазами. Василий Иванович улыбнулся. Я овладела собой и объявила следующий номер.

После передачи Василия Ивановича пригласили в аппаратную слушать запись. Мы гурьбой последовали за ним.

Он слушал пленку за пленкой, делал пометки на полях своей книги и нещадно браковал все записи. По его мнению, одно было слишком слабо и невыразительно; другое чересчур резко и даже несколько напыщенно; третье неплохо по исполнению, но неудачно по звучанию; четвёртое приемлемо, но много лишних пауз…

Стоя в дверях аппаратной, мы переглядывались между собой, удивляясь той суровой критике, которой подвергал себя великий артист: нам всё слышанное казалось совершенством и вдруг: «Нет-нет, этого никак нельзя оставлять. Сотрите, пожалуйста, запись. Она абсолютно не звучит». «Что же тогда звучит?» — растерянно шепчет Зоя Викторова. «Подожди, — отвечаю ей тоже шёпотом, — сейчас услышишь».

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твоё лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Василий Иванович, слегка приникнув ухом к репродуктору, напряжённо слушает себя и строг к себе так, как этот добрый человек ни к кому другому не мог быть строгим. Так слушает учитель итоговую работу своего ученика. Все выжидательно смотрят на Качалова: неужели и эту уникальную запись он велит уничтожить? Василий Иванович записывает что-то и медленно, раздумчиво говорит: «Вот это — ничего. Да-да, конечно, это — ничего. Это, пожалуй, можно сохранить. Ну разумеется, можно. Эту запись я прошу вас сохранить». Последнюю фразу он произносит решительно, почти категорически, затем поднимается с кресла, благодарит всех за внимание, прощается и уходит.

— Вот это — артист! — восклицает Володя Герцик, нещадно ероша свои и без того взъерошенные волосы. — Вот это — человек! Да если бы у нас была хоть одна сотая доля его требовательности к себе, той строгости, чего бы мы достигли!

4.

Как-то раз после передачи Василий Иванович поведал нам, что когда-то сочинял стихи. «Да-да, не удивляйтесь, пожалуйста, — говорил он, — самые настоящие стихи, и мне казалось, что это у меня получается совсем неплохо, даже хорошо».

Качалов неожиданно умолк и погрузился в раздумье. Мы попросили его почитать нам что-нибудь «своё». Но Василий Иванович отказался наотрез: «Не время сейчас, не время — произнёс он, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости, — вам нельзя отвлекаться на посторонние сюжеты. У вас скоро передача. Не опоздайте в студию». И лукаво улыбнувшись, он указал пальцем на большие электрические часы, висевшие в дикторской. Так и не пришлось нам послушать, как Василий Иванович читает свои стихи.

Лишь много лет спустя рассказала мне об этом Евдокия Фёдоровна Никитина — основатель литературного объединения «Никитинские субботники».

— На наших субботниках никогда не выступали актёры, говорила Евдоксия Федоровна, — но однажды произошло следующее: зазвонил телефон. Я взяла трубку и услышала голос, которого не могла не узнать. Все, кто хоть раз слышал этот голос, не забывали его никогда. Говорил артист Качалов; он просил разрешения почитать на субботниках свои стихи.

— И вот на собрании, где бывали лишь люди, так или иначе причастные к литературе, где читали свои стихи Сергей Есенин и Андрей Белый, где звучали рассказы В. В. Вересаева и Л. Н. Сейфуллиной, где блистали красноречием А. В. Луначарский и П. Н. Сакулин, в этой литературной комнате появился красивый, в ту пору еще довольно молодой Качалов. Я предоставила ему слово. Василий Иванович вынул из кармана тоненькую ученическую тетрадь и начал… Вы понимаете, какая аудитория слушала здесь Качалова: это были люди, до дна постигшие все тайны того, «как делать стихи», изучившие досконально «своё святое ремесло». Обычно мы не просто слушали автора: мы следили за сюжетной линией, за композицией, за формой изложения, стилем. За чем мы только не следили! Но на сей раз свершилось чудо: Качалов читал, и мы забыли обо всём. Нам казалось, что лучших стихов мы не слыхали. Василий Иванович останавливался, чтобы спросить, не утомил ли аудиторию, а мы просили — ещё, ещё. Так продолжалось, пока он не сказал: «Всё. Больше в эту тетрадочку я ничего не переписал».

— Он снял пенсне и близорукими глазами смущённо оглядел присутствующих. Он ждал критики и заметно волновался. Но критики не последовало. Мы аплодировали. — Когда кончилось заседание и все разошлись, я увидела на столе забытую Василием Ивановичем синенькую тетрадь.

Мне казалось, что я имею право заглянуть в неё, так как её содержание автор уже раскрыл перед нами. Мы прочли одно стихотворение, другое, третье… Нет, это было скорее недоуменье, нежели разочарование: нам подумалось, что это не те стихи, которые читал Качалов. Те казались нам почти совершенством по содержанию и по форме, они были стройны и мелодичны, как хорошее музыкальное произведение. А эти? Содержание многих было небезынтересно, однако, не представляло собой ничего особенного. Что же касается формы, то она была далека от совершенства. Оказывается, обаяние Качалова, его голос и его артистический гений сделали чудо. Я отослала Василию Ивановичу забытую тетрадь.

— Он ещё раз был на «субботнике» и опять читал свои стихи. Я думала, что они больше не произведут на нас впечатления, но чудо повторилось. Качалов вновь заставил нас поверить в очарование его стихов. Такова была сила качаловского таланта.

5.

Все, кому посчастливилось знать Качалова не только как актёра, но и общаться с ним как с человеком, нежно любили его. Любили его голос, изысканность его манер, сочетавшуюся с большой простотой, его необычайную скромность и мягкость в обращении с людьми. Он был нам дорог как человек изумительной душевной красоты, какого-то только ему одному присущего благородства и большой принципиальности.

Нельзя не вспомнить рассказанного писателем В. Ардаматским эпизода. Однажды Качалов потребовал отменить генеральную репетицию и снять с программы намеченную радиопостановку, в которой, кроме него самого, участвовали оркестр и солисты. «Дело было весьма серьёзным, — пишет Ардаматский, — …в своё время Качалов сам задумал эту постановку, любовно ее готовил… — Что случилось, Василий Иванович? — спросил я осторожно.

— Случилось страшное… очень страшное… — ответил глядя в окно. Потом резко повернулся ко мне:

— Посудите сами. Мы все были в большой радиостудии. Все. Опаздывал только дирижёр. Я сидел за столиком и думал о своей роли, но каким-то вторым слухом слышал разговор оркестрантов и солистов. Они говорили о дирижёре. Боже, что они о нём говорили! Хам… Рвач… Музыкант без души… Выскочка… А сейчас он пришёл, и все они с восторженно влюблёнными лицами приветствовали его, расспрашивали о здоровье, восхищались каким-то его субботним концертом. Та певица, которая минуту назад сказала, что он музыкант без души, назвала его великим другом Чайковского. И я ушёл из студии. Ведь наша радиопостановка должна быть гимном человеческому благородству. Ну, как же можно?»¹.

С большим трудом удалось уговорить Качалова вернуться в студию. Репетиция состоялась. Конечно, Качалов не мог сорвать передачу; в назначенное время она прозвучала в эфире. «Удовлетворённый и усталый» Василий Иванович зашёл к Ардаматскому и между прочим, очевидно, вспоминая случай на генеральной репетиции, сказал: «…Вы не знаете природу слова «лицемер»? Ли-це-мер. Может, это человек с лицом любой мерки? …Да, да, это такое резиновое лицо. Вытягивается во все стороны. Легко приобретает любое выражение. Потяни его за правое ухо — одно выражение. А за левое — другое. Причём, все эти операции лицемер делает сам с восхитительной лёгкостью… Ужас! Ужас! Я бы за это судил! Честное слово! Как за кражу человеческого доверия или за спекуляцию им!

Он помолчал и добавил задумчиво: — Одно меня утешает: наверно, эта черта наиболее свойственна нашей актёрской братии, которую сама профессия учит перевоплощению. И, очевидно, не все ещё понимают, что переносить это в жизнь нельзя».

Качалов любил дикторов и наблюдал за их творческим ростом. Часто, прослушав хорошую передачу, он звонил в дикторскую и благодарил за доставленное большое удовольствие. А какой праздник был у диктора, которого похвалил сам Качалов!

Когда Ю. Левитан получил орден Трудового Красного знамени, Василий Иванович одним из первых позвонил ему, поздравил и сказал: «Это — большая честь, большая награда. Вы заслужили ее, но помните, что теперь вам надо работать ещё больше. И главное, пусть награда не лишает вас скромности. Надо всегда быть скромным и всегда много работать, стремиться выше».

6.

Однажды, когда Василий Иванович отдыхал после передачи, мы спросили его, почему он, большой артист, непревзойдённый мастер художественного слова, всегда так долго и кропотливо готовится к каждой, даже самой маленькой передаче.

Тогда Василий Иванович сказал замечательные, мудрые слова о том, что по-другому на радио нельзя: «К микрофону не подойдёшь экспромтом, налегке, без солидного багажа. Всё должно быть заранее продумано, прочувствовано, взвешено. Во время передачи не будет времени собрать всё это, если заранее не собрал… И если актёру нужно сказать у микрофона хотя бы три слова, он обязан сказать их так, чтобы безызвестный радиослушатель где-то за Уралом поверил каждому слову и почувствовал за этими словами всю душу человека. Вот почему я свою работу на радио считаю втройне трудной и втройне ответственной».

---

К предыдущей главе «Владимир Николаевич Яхонтов» | К следующей главе «Соломон Михайлович Михоэлс»